— Игорь Степанович, — я старался, чтобы мой голос звучал максимально спокойно, размеренно, профессионально. — Мишка жив. Он стабилен. Мы подключили его к аппарату ЭКМО.

Молчание. Долгое, тяжелое молчание на том конце провода. Потом сдавленное, полное неверия:

— ЭКМО? Вы… вы сделали ЭКМО шестилетнему ребенку?

— Да. Это был единственный шанс. У него развился цитокиновый шторм, острый миокардит, тотальный ОРДС — все навалилось одновременно. Без ЭКМО он бы не протянул и часа.

— И сейчас… сейчас как он?

— Стабилен. Все жизненно важные показатели в норме. Аппарат полностью взял на себя работу его сердца и легких, давая им драгоценное время на восстановление. Думаю, через сутки-двое мы попробуем начать отключать его. Прогноз… осторожно оптимистичный.

Не могу я ему сейчас сказать «все будет хорошо». В медицине слишком много непредсказуемых переменных. Но и пугать его еще больше я тоже не хочу. Этот человек и так на самом пределе.

Еще одна долгая, мучительная пауза. Потом тихое, выдохнутое в трубку:

— Спасибо.

Одно-единственное слово. Но в нем было все. Безмерная благодарность отца. Искреннее признание коллеги. Глубокое уважение человека.

— Спасибо, Илья. Я… я буду должен тебе до конца своей жизни.

— Вы ничего мне не должны, Игорь Степанович. Это моя работа. Мой долг. Мишка обязательно поправится, вот увидите. Он очень сильный мальчик. Весь в отца пошел.

— Береги его. Пожалуйста. Я постараюсь как можно скорее вырваться, но тут…

— Я все понимаю. У вас там сотни своих пациентов. Не волнуйтесь, мы с ним. Круглосуточное персональное наблюдение. Самый лучший уход, который только возможен.

— Хорошо. Я… Спасибо тебе еще раз.

Он отключился.

Я медленно опустил телефон, посмотрел через стекло на спящего под седацией мальчика. Его маленькое личико было спокойным, почти умиротворенным. Он не знал, что только что вернулся с того света. Не знал, сколько людей, рискуя всем, отчаянно боролись за его крошечную жизнь.

И никогда не узнает. Если все пойдет по плану, для него это будет просто страшный, непонятный сон, который очень скоро забудется. Он вырастет, станет тем, кем захочет — лекарем, как его отец, или художником, или отважным космонавтом. У него будет впереди вся жизнь.

* * *

Владимирская областная больница. Кабинет временного консультанта-хирурга.

Игорь Степанович Шаповалов медленно опустил телефон на стол. Пластиковый корпус стукнул о старое дерево с глухим звуком.

Рука дрожала. Мелко, едва заметно, но для хирурга с тридцатилетним стажем, привыкшего держать скальпель с точностью ювелира, это было равносильно землетрясению в девять баллов по шкале Рихтера.

Мишка жив.

Два простых, коротких слова, которые только что перевернули мир с ног на голову, вернули солнце на погасшее небо, заставили его собственное сердце снова мучительно биться.

Шаповалов прислонился спиной к холодной, обшарпанной стене. И заплакал.

Слезы хлынули, как прорвавшая плотину вода. Горячие, соленые, обжигающие. Первые за последние двадцать лет — с тех самых пор, как он стоял у гроба отца и с ужасом понимал, что больше никогда в жизни не услышит это простое, но такое важное: «Молодец, сынок, я тобой горжусь».

Железный Шаповалов плачет. Тот самый Шаповалов, который может вскрыть человеческую грудную клетку без малейшей дрожи в руках. Который держал в своих ладонях бьющееся, трепещущее сердце и силой своей воли и своего мастерства заставлял его работать снова.

Который видел смерть так часто, что давно перестал ее бояться, воспринимая ее просто как досадное профессиональное поражение. Сидит на грязном полу чужого кабинета и беззвучно рыдает.

Но ему было плевать. Абсолютно, категорически плевать. Пусть сейчас зайдет кто-нибудь, пусть увидит.

Наплевать.

Его сын жив.

Разумовский сделал это.

ЭКМО шестилетнему ребенку. Это же чистое безумие! Это как пытаться сделать пересадку сердца ржавым кухонным ножом на кухонном столе, вслепую, с завязанными за спиной руками.

Канюляция бедренных сосудов у маленького ребенка! Одна-единственная ошибка, один неверный, дрогнувший на миллиметр прокол — и массивное, неконтролируемое кровотечение. Две ошибки — и мгновенная смерть.

А он сделал. Мальчишка, которому нет и тридцати. Вчерашний фельдшер со скорой. Человек без официальной хирургической специализации. Взял и сделал то, на что не решились бы седовласые профессора из столичной Императорской академии.

Шаповалов вытер лицо рукавом халата.

Он с трудом поднялся, достал телефон. Экран расплывался перед глазами — слезы все еще текли, мешая сфокусироваться. Набрал номер жены.

Гудок не успел даже прозвучать. Алена ответила мгновенно, как будто все это время держала телефон у самого уха.

— Игорь⁈ Что сказал Разумовский⁈ Мишка… Мишка как⁈

Голос жены дрожал, на грани истерики. Она ждала этого звонка как приговора.

— Жив, — выдохнул Шаповалов, и это одно-единственное слово далось ему труднее любой самой сложной медицинской латыни. — Алена, солнышко, наш мальчик жив. Он стабилен. На аппарате ЭКМО, но стабилен.

На том конце провода — короткий, судорожный всхлип, а потом — громкие, безудержные, счастливые рыдания. Алена плакала — громко, не стесняясь, навзрыд. Все то страшное напряжение, которое накопилось за эти бесконечные часы, наконец-то выплескивалось наружу.

— Я думала… — она захлебывалась слезами, ее слова прерывались всхлипами. — Игорь, я думала, это все… Когда его привезли такого синего… Когда он почти не дышал… Когда его сердце остановилось прямо на моих глазах… Господи, я думала, мы его потеряли! Нашего маленького…

— Но мы его не потеряли, — Шаповалов старался говорить спокойно, хотя его самого трясло как в лихорадке. — Разумовский вытащил его, Алена. Буквально с того света вытащил. Я до сих пор не понимаю как, но он это сделал.

— Он молодец! — всхлипнула Алена, и в ее голосе теперь звучало почти религиозное, благоговейное обожание. — Он самый лучший лекарь на всей планете! Во всей Империи! Во всем мире! Игорь, я не знаю, как мы его теперь отблагодарим! Сколько бы он ни попросил….

— Стоп! — резко, почти грубо перебил ее Шаповалов. — Алена, стоп. Никаких денег. Слышишь меня? Ни единой копейки не смей ему предлагать.

— Но почему? — в голосе жены звучало искреннее, детское недоумение. — Он же спас нашего Мишку! Мы должны…

— Именно поэтому, — Шаповалов на секунду закрыл глаза, подбирая нужные слова. — Алена, послушай меня сейчас очень внимательно. Разумовский — он не из тех, кто берет деньги за спасение жизней. Он совершенно из другого теста. Если ты предложишь ему деньги — ты его оскорбишь.