Я медленно поднял голову, обвел взглядом собравшихся вокруг кровати коллег. На их лицах, искаженных паникой и растерянностью, читалась последняя, наивная, отчаянная надежда.

Придется оправдывать ожидания. Или хотя бы попытаться.

— Ситуация критическая, — начал я, стараясь, чтобы мой голос звучал максимально спокойно, уверенно и академично. — У ребенка не просто тяжелая форма «стекляшки». Это ее вариация с развитием тотального цитокинового шторма.

— Как неконтролируемая аутоиммунная реакция? — подал голос Киселев.

— Хуже. Гораздо хуже. При классических аутоиммунных болезнях этот процесс растянут на месяцы и годы. Здесь — на считанные часы. Его легкие забиты густым белковым экссудатом, который полностью блокирует газообмен — поэтому ИВЛ бесполезна. Сердце поражено острым токсическим миокардитом — оно едва способно качать кровь. И, что самое страшное, начинается ДВС-синдром — кровь сворачивается прямо в мелких сосудах. Это полиорганная недостаточность в терминальной стадии.

— И что делать? — голос Кобрук дрогнул, в нем больше не было привычных стальных ноток. — Что мы можем сделать?

Я сделал глубокий вдох, собираясь с духом.

— При стандартной терапии этот ребенок умрет в течение ближайших пятнадцати, максимум двадцати минут. Это медицинский факт. Но есть один вариант. Безумный, запредельно рискованный, но, боюсь, единственный. И это — ЭКМО.

Тишина. Гробовая тишина, в которой был слышен только истошный писк мониторов и бульканье аппарата ИВЛ. А потом все заговорили разом, и это было похоже на взрыв.

— ЭКМО⁈ — Киселев побледнел как полотно. — Разумовский, вы в своем уме⁈ Ребенку⁈ Шестилетнему ребенку⁈

— Вы с ума сошли! — Петренко инстинктивно попятился от кровати. — Это же… это же глубоко экспериментальная процедура! У нас в Империи даже утвержденного протокола для педиатрической ЭКМО не существует!

— Это нелицензированное применение высокотехнологичной магической помощи! — Кобрук схватилась за голову, ее лицо исказилось от ужаса. — Если что-то пойдет не так, Гильдия целителей нас не просто лишит лицензий — нас всех уничтожит! Это будет конец карьеры для каждого из присутствующих!

Предсказуемая реакция. Страх перед ответственностью гораздо сильнее инстинктивного желания спасти жизнь. Эта проклятая медицинская система, построенная на протоколах и страхе наказания, превращает лекарей в трусов, боящихся сделать хотя бы один шаг в сторону от утвержденной, безопасной инструкции.

— У вас есть альтернативы? — я обвел их холодным, тяжелым взглядом, на секунду фиксируя зрительный контакт с каждым. — Давайте говорить начистоту. Если мы продолжим вашу стандартную, протокольную терапию — через сколько он умрет? Петренко?

Молодой реаниматолог сглотнул, его кадык дернулся.

— При такой динамике… и отсутствии ответа на терапию… пятнадцать, максимум двадцать минут. В этом Илья прав.

— Киселев? Ваш прогноз?

— Я согласен. Может, протянет чуть больше — детский организм иногда удивляет своей живучестью. Но не более получаса.

— Анна Витальевна?

Она на секунду закрыла глаза, ее ресницы дрогнули.

— Он умирает, — прошептала она. — Прямо сейчас, на наших глазах.

— Именно, — жестко кивнул я. — Так что выбор у нас до смешного простой. Мы можем стоять здесь и смотреть, как он медленно умирает, при этом безукоризненно соблюдая все протоколы и инструкции. И наши карьеры будут в полной безопасности. Или мы можем попытаться его спасти, грубо нарушив все мыслимые и немыслимые правила.

Я сделал паузу, а потом нанес последний, самый жестокий и грязный удар.

— И еще одно. Это сын Игоря Степановича Шаповалова. Начальника нашей хирургии. Мастера-целителя. Человека, который прямо сейчас, в эту самую минуту, находится во Владимире и оперирует других детей, потому что его врачебный долг не позволил ему бросить своих пациентов даже ради собственного ребенка. А теперь представьте: вы готовы через час позвонить ему и сказать: «Извините, Игорь Степанович, ваш сын умер. Мы, конечно, могли бы попытаться его спасти, но, знаете ли, очень побоялись нарушить инструкцию»?

Прямое давление на чувство вины и животный страх перед начальством. Но чертовски эффективно. Иногда людей нужно хорошенько пнуть, чтобы они, наконец, начали действовать.

Кобрук побледнела еще сильнее. Киселев нервно сжал кулаки. Все присутствующие прекрасно понимали — если ребенок умрет, а они даже не попытаются сделать все возможное и невозможное…

Шаповалов их уничтожит. Не физически, конечно. Но они не могли так подставить коллегу.

— К тому же, — добавил я, намеренно смягчая тон, чтобы дать им соломинку, за которую можно было ухватиться, — формально мы не нарушаем закон. Процедура ЭКМО как метод лечения в Империи разрешена. Да, утвержденного педиатрического протокола не существует. Но не существует и прямого, официального запрета на ее применение у детей. Это, так сказать, серая юридическая зона. А в экстренной, жизнеугрожающей ситуации лекарь имеет полное право принимать нестандартные решения, исходя из высших интересов пациента.

Юридическая казуистика, конечно. На самом деле мы ходим по очень тонкому, острому лезвию. Но им сейчас была нужна эта иллюзия законности, чтобы оправдать свой страх.

Кобрук провела рукой по лицу, размазывая остатки вчерашней туши.

— Черт… Черт возьми… Шаповалов меня действительно убьет, если мы даже не попробуем… Ладно! — она резко выпрямилась, ее глаза снова обрели привычный стальной блеск. — Действуйте, Разумовский! Вся ответственность на вас! Я подпишу любые бумаги задним числом!

Умница. «Железная леди» вернулась. Она прикроет меня административно, если вдруг что-то пойдет не так.

— Отлично! — я резко повернулся к застывшей в оцепенении команде, мгновенно переключаясь в режим полевого командира. — Так! Слушать всем! У нас есть от силы десять минут на подготовку! Каждая секунда на счету! РАБОТАЕМ.

Я начал раздавать приказы как генерал перед решающей атакой. Четко, быстро, без малейшего права на возражения или панику.

— Петренко! — сказал я дежурному реаниматологу. — С этой секунды ты — главный по аппарату ЭКМО! Быстро готовь аппарат! Педиатрический контур, объем праймирования двести пятьдесят миллилитров! Расчетный поток — полтора-два литра в минуту для веса в двадцать с небольшим килограмм! Проверь оксигенатор, газовую смесь, все датчики давления!

Петренко — умный парень. Схватывает все на лету. И что гораздо важнее — он не боится нового, неизведанного. Из него выйдет отличный лекарь, если он не сломается под этим давлением.

— Понял! — он кивнул и, не теряя ни секунды, бросился к аппарату ЭКМО, стоявшему в углу палаты, как огромный, спящий металлический монстр.

— Киселев! — я резко повернулся к застывшему в оцепенении заведующему всей хирургией. — Игнат Семенович, мне нужны ваши золотые руки!

Я, конечно, мог бы провести канюляцию и сам.