«По-старому опять вошел в «Войну», — записывает Вишневский SO сентября 1933 года. — Читаю циклами: Германия, русская армия XIX века и т. д. Думаю, что заново пересмотрю матерьял. Все больше тянет к деталям, редким, неизвестным, документальным. Стиль энциклопедический — монументальный…»

Стремление показать «примат социального над личным», о котором писал Вишневский в плане, составленном за три года до этого, и которое определило главный тезис в его идейной борьбе с буржуазной литературой о войне, вывело героев книги за пределы одного окопа и превратило повествование в широкую картину народной жизни — в «роман-эпопею».

В 1933, 1935 и 1936 годах появлялись новые и новые планы, ставились новые задачи, все более и более углубленные, направленные к тому, чтобы расширить масштабы повествования и как можно полнее показать панораму исторических событий.

В записи, датированной 30 июня 1–935 года, сказано:

«Направление мыслей о «Войне» — необходимость общего масштаба фронтов, взаимосвязанность операций (русских, французских и других)…»

На полках библиотеки Вишневского и сейчас стоят тщательно собранные труды историков первой мировой войны, сборники документов, комплекты журналов — с пожелтевшими закладками, с многочисленными пометками на полях, с выписками и со множеством сопоставляющих, оценивающих, анализирующих записей, сделанных рукою писателя.

Однако 26 февраля 1936 года новый дополнительный план развивал уже не столько военно-стратегические задачи, которым Вишневский уделял прежде большое внимание, со всею присущею ему страстью военного историка, сколько задачи историко-политические, направленные к тому, чтобы с возможной точностью и полнотою отразить картину революционного подъема масс — показать, как в самых глубинах народа назревал революционный взрыв и как затеям револЬция вовлекала все более широкие массы пролетариата и крестьянства России.

Стремление показать руководящую роль партии большевиков на фронте и в тылу, в пролетарском Питере и в среде деревенской бедноты является главным в этом новом литературном плане и подчиняет себе все дальнейшие дополнения и доработки, которым подвергалась рукопись, вплоть до последней ее доработки в 1939 году.

Своеобразная форма вещи — итог многолетних, как мы видели, поисков писателя, — рождена стремлением писателя создать картину движения масс, показать исторические процессы, дать на небольшом сравнительно полотне книги картину сражающейся за свое будущее России. Не лишним будет подчеркнуть, что эти поиски формы велись писателем во всеоружии метода социалистического реализма, призывающего писателя к изучению действительности в ее прошлом и настоящем на основе марксистско-ленинской диалектики и материалистического понимания истории в ее развитии, но отнюдь не предписывающего художнику каких-либо закостенелых, «всеобщих» форм. Снова и снова вспомним известные ленинские слова о том, что «безусловно необходимо обеспечение большего простора личной инициативе, индивидуальным склонностям, простора мысли и фантазии, форме и содержанию» (Соч., т. 10, стр. 28).

Как уже было сказано выше, эпопея «Война» при жизни писателя не публиковалась. Она впервые была включена во второй том собрания сочинений Вс. Вишневского, изданный в 1954 году. По тексту собрания сочинений печатается «Война» и в настоящем издании.

А. Марьямов

ГОД 1912-й

Глава первая

САНКТ-ПЕТЕРБУРГ

I

Ночь опускалась на город капиталистической эпохи…

Санкт-Петербург засыпал…

Лечь спать это значило: закрыть окна шторами, портьерами, занавесками, ставнями. Затем в тишине настороженно ощупать, осмотреть, проверить скобы, крюки, задвижки, засовы, запоры, щеколды, цепочки, замки — шкатулочные, врезные, трехповоротные, сундучные со звоном, кольцевые буквенные, подвесные, немецкие, шведские, французские, американские, запирающиеся секретными шифрами, и тому подобные, и тому подобные. Гасился свет. Само небо, как настороженное ухо, склонялось к земле.

Заборы, ограды, решетки, ворота, калитки, тыны, стены, двери, ставни — сомкнутыми массивами камня, железа, дерева, образуя первый закон: «моего не укради», — стерегли захваченную, отнятую, унаследованную собственность. Изредка тишину ночи нарушал выстрел самоубийцы…

На фасаде одного из домов на эмали архитектурного медальона коротко, по-хозяйски подчиняюще, было начертано имя владельца «Языгов» и дата постройки «1855». Хозяйский бельэтаж оттеснил соседние квартиры, загнал во тьму двора подвальных жильцов.

Окна в подвалах, без форточек, под самым потолком, были забраны железными прутьями. Окна не открывались, потому что с помойной ямы ударял кислый запах гнили.

В подвалах было темно. На полу одной из подвальных трущоб сидели трое — серые, тихие, рахитичные карапузики. Их головы казались несоразмерно большими по сравнению с худенькими, истощенными тельцами. Они вслушивались в какие-то шорохи, пугаясь их. Это сырость отдирала обои пластами. Головастики, не понимая, жались друг к другу и чего-то ждали…

На подоконнике в горшочке проросло воткнутое семечко. Головастики шептались, ласкательно звали росток «семечко» и гладили своими пальчиками усыхающий, побелевший, сникший побег. Головастики еще не спали, так как не имели представления о дне. У них всегда были сумерки, шорохи. Мир головастиков беден. Самое интересное в нем — керосинка. Керосинка — это свет, огонь, тепло… Это их мир… Он кончался у двери, — за нею, дальше была неизвестность: двор. Туда нельзя, потому что шалости и голоса детей раздражали хозяина дома. Он запретил детям жильцов играть и бегать во дворе.

В квартире хозяина дома, для красоты и прочности, полы были устланы паркетом из хорошо высушенного ясеня, дуба, клена; были и красное дерево, и черное дерево, и пальмовое, и розовое, и перламутр, и слоновая кость; дубовый пол украшали жилками и плитками из черного дерева. Квартира хозяина была обставлена роскошно и пестро: столовая в «русском стиле», кабинет в стиле «модерн» (господин Языгов любил современность), гостиная — «Louis XV»[2], спальня — в «мавританском стиле». Днем комнаты были залиты солнцем. Великолепная вентиляция обеспечивала свежайший воздух.

А три рахитичных малыша ежедневно дышали грязью и ничтожным количеством кислорода, проникавшим в щели вместе с холодком. Мать, уходя на завод, запирала их, хотя в подвале не было ничего, кроме рваных прокисших тряпок, табурета и ржавого ведра… Дверь запирали система, обычай, закон — «МОЕ», даже если это «мое» — вонючий, пустой подвал.

Сквозь камни, дерево, железо, цемент, ограждавшие человека от человека, головастики иногда слышали отдаленный, нарушавший тишину вой. Это где-то в подвальном коридоре перед сном дрались женщины. Разбухшими от стирок пальцами и мягкими, разъеденными щелоком ногтями они то молча, то визжа царапали друг друга щеки. Женщинам в доме было тесно, душно; они мучились и раздражались, когда затрагивали их «мое». Спорили по первому случайному поводу. Потом начиналась драка.

Приходил заспанный дворник, вздыхал, бил