— Халявы…

И разнимал их…

Двор и улица были безобразны. Они не приносили дохода, и поэтому о них не заботились: все, что не приносило дохода, было бесполезно или вредно. С квадратной сажени подвала шло восемь — десять рублей прибыли, а двор и улица требовали только расходов на уборку. Расходы надлежало убавлять до предела.

Город затихал. Последние из тридцати тысяч легковых и двадцати тысяч ломовых извозчиков столицы, бранясь, дребезжа и грохоча по булыжным мостовым, разбрызгивая незасыхавшую жижу рытвин, спешили восвояси.

Город засыпал…

В подвалах и на чердаках засыпали люди, расплачивавшиеся своей жизнью за то, что в мировых пространствах существует земля, на которой наименьшая часть человечества захватила все, что поддавалось захвату в трех измереньях, — в полное, исключительное, бессрочное, как им казалось, владение. Из миллиона жителей столицы умирало от тридцати одной тысячи четырехсот до тридцати девяти тысяч ста человек против десяти тысяч привилегированных. Двадцать девять тысяч лишних смертей в одном городе были узаконены властвовавшим классом.

Полиция бодрствовала, охраняя столицу и империю.

У ночного города была своя жизнь.

В околодке пристав, седой, с грубо нафабренными усами, допрашивал задержанного:

— Ты кто?

— Православным числюсь.

— Что понимаешь под этим? (Пристав пальцем вывел на пыльном столе две буквы — С Д.)

— Не зна… Я занапрасно взятый. (Городовой устрашающе посмотрел на задержанного и всеготовно на пристава.) Иду, — народ у трактира собравши. Погляжу, думаю. Темно, не понять… Слышу, поют такое, что не могу повторить… Вроде «вставай, подымайся». Я стою… А ты, говорят, почему не поешь? Я рот стал раскрывать, но безо всего. Тут вот они меня и взяли. Занапрасно. Я рубль плачу в союз архангела Михаила.

В каком-то салоне какой-то господин перелистывал календарь и красиво-рассеянно мыслил вслух: «Что будет через десять лет, через двадцать — в 1922-м, в 1932-м, в 1942-м? Есть только одна категория несомненных проникновений в будущее: подсчет будущих юбилеев. Вот один из них: в 1925 году исполнится двадцать лет наследнику Алексею. Он будет рано или поздно Алексеем Вторым…» Дамы слушали интересного господина, сочувственно повторяя неожиданные для них слова.

Телеграфист принимал последние строки частной шифрованной телеграммы императора Вильгельма II императору Николаю II:

«…Два дня тому назад моя дочь конфирмирова-лась в фриденскирхе тчк приятно было видеть зпт каким молодцом она выдержала испытание тчк ей нужно было прочесть вслух свое исповедание веры перед всей общиной тчк стоит дивное лето зпт розы в полном цвету тчк прошу зпт милый Ники зпт считать меня навсегда твоим преданным кузеном и другом тчк Вилли».

Телеграфист выстукивал сообщение, сосредоточенно впиваясь в знаки шифра.

В убогой комнате в ночной тишине человек атаковал биосферу. Он, в мечтах своих, менял для блага челове-. чества ландшафты равнин и плоскогорий, завоевывая и подчиняя вселенную.

***

Утро. Рассветало, то есть в силу сочетания сложных движений становилась видимой средних размеров звезда Млечного Пути — Солнце. Даже удаленное на сто сорок девять миллионов километров от земли, оно оказывалось чьей-то собственностью. Тепло и свет распределялись в столице неравномерно: солнце продавалось тем, кто мог дорого платить за выходящие на юг солнечные квартиры. Брали, таким образом, деньги не только за то, что существует земля и на ней отстроенные собственниками дома и квартиры, но и за то, что существует освещающее их солнце. Большинство дешевых квартир в Санкт-Петербурге выходило окнами во двор. Когда в темные дворы многоэтажных доходных домов проникали лучи солнца и скользили по стенам, люди, прильнув к окнам, тоскливо провожали их отраженный, убегающий свет.

По мере того как становилось светлее, отчетливее вскрывался изуродованный быт столицы.

В деревянном доме, на окраине города, жильцы еще спали по своим углам. Начинало светать. У печки валялись ссохшиеся опорки и портянки. На столе лежали неубранные объедки.

За ситцевым пологом тяжело зевнули, показалась голая мужская рука. Полог всколыхнулся, потом послышался скрипучий голос женщины:

— Не балуй.

— Чево?

— Вставать надо.

За пологом опять тяжело зевнули.

Лампадка едва светилась. Тикали часы. Рядом висела гитара. Под ней картинки «Гибель «Варяга», вид Пирея (хозяин был из отставных матросов) и пасхальные открытки.

— Поди, Петра, за водой.

— Иди-ка сама. Чего ты?

— Ломит.

— Ланио, иди.

Мужчина, отбросив полог, свесил ноги с койки. Он скучно и привычно разглядывал распиханных по углам жильцов. Воздух от них шел тяжелый.

— Эй, «вставай-подымайся»! И с чего от человека дух такой?..

Часы-ходики длинно зашипели и пробили шесть.

— Вставай, ну?

Серые и рыжие тряпки зашевелились.

— Ставай, оболью-у.

Хозяин покрикивал просто так, оттого что проснулся.

Из-под тряпья, наконец, отозвался кто-то горласто и неожиданно:

— «Пасле-е-едний, нонечьный диннеччик…»

— Чумовой, чего ты?

— «Гулляю сс вамми я, друззя-а!..» «Прощайте, товарищи, все па местам…»

Тряпье зашевелилось. Певец встал, одергивая рубаху.

Василий — парень здоровый, ломики гнет.

— Почет хозяину.

— Чего ты пасть ни свет ни заря разеваешь?

— Призываюсь седни.

— У-у… новобранец, серая ты, Васька, душа.

Василий опустился на корточки перед печкой, разводя огонь. Стали шевелиться другие жильцы, кряхтя и охая. Вошла хозяйка. Нагнувшись, опустила ведра с коромысла.

Отметим тот факт, что вода на окраинах была нефильтрованная, почвенная, загрязненная и заразная.

Хозяйка мыла и вытирала посуду молча, мрачно, ненавидя всех. Щепа и береста горели, потрескивая в печке. Сучья куста скреблись в окошко при порывах ветра с моря.

— Ва-ась, форсишь — колечко надел?

— Котись-ко.

— Ва-ась, с тебя отвальную.

Второй поддержал:

— Тебя в гвардею возьмут.

Хозяин с порога, сбрасывая опорки, захихикал:

— Это его-то в гвардию? Таких архаровцев и мимо-то не пускают.

— Ладно, хозяин.

Парни одевались под тряпьем, вытаскивая мятую одежду из-под изголовий. Хозяин полез в пиджак за папиросами, потом раздумал и спросил:

— Ну, у кого курить есть?

Парни не отвечали, скупясь, зная повадку хозяина. Когда он требовательно спросил одного уже по имени, тот нехотя достал папиросу.

Стукал носик рукомойника. Вода струйкой сбегала в лоханку. Парни торопясь, без мыла, ополаскивали руки и щеки. Хозяин сказал:

— Ты, Василий, отвальную — отвальной, а за угол сегодня мне сполна давай. Где тебя, рекрута, потом искать! Пропьешь — веши возьму.

— Ладно. Денег хватит. Получка. Подработали ноне.

Сося меленькие кусочки сахара, парни, ошпаривая язык и нёбо, пили белесо-желтую воду. Хозяин считал: за угол у окна — пятишник, и у печки — пятишник, у двери — трешка… У него была своя рента.

— Пошли.

Дверь глухо и сыро стукнула. Литейщики пошли на завод. От слободы версты две; как раз к семи, к гудку, и поспеть.

Хозяйка закутала чайник в теплый платок и загасила огонь в печке.

Оставшиеся в комнате зло молчали. Дверь стукнула снова.