Мой голос предательски дрожит. Я отворачиваюсь, чтобы он не видел, как мне больно.

— Я не могу это понять, — шепчу я. — Не могу и, наверное, не хочу.

Ярослав тихо подкатывает ко мне и останавливается прямо возле бортика. Смотрит на меня не как обычно, с усмешкой, а по-другому.

— Я помню, как мама плакала ночами и думала, что я не слышу, — слова срываются сами, я даже не успеваю их остановить. — А я лежала под одеялом и слушала, как она рыдает в ванной.

Перед глазами всплывает картинка, я на пару секунд зависаю. Но все же продолжаю.

— Но у меня были тренировки, я почти жила на льду. Каталась до потери сознания, до синяков, до того, что не чувствовала ног. И как будто это было лекарством. Чем больше каталась, тем меньше чувствовала.

Горько усмехаюсь.

— В итоге я закрылась в себе. С мамой мы постепенно отдалялись. Она искала новую любовь, в которую почему-то всегда верила, а я пропадала на льду, чтобы не видеть и не слышать, как она страдает в очередной раз.

Я смотрю на лед, который блестит под прожекторами.

— Только Тони знал, какая я на самом деле, — выдыхаю я. — Не идеальная и не правильная. Знал, когда я бываю слабой, когда злой, а когда и ранимой. Он все знал и он меня предал.

Я обнимаю себя, внезапно откуда-то веет холодом.

— В самый сложный период жизни он меня просто оставил. Когда все вокруг считали, что я виновата. Когда все вились вокруг, как стая гиен, готовая растерзать в любой момент. Когда все заголовки кричали, что я употребляла этот…, — мой голос срывается. — Этот блядский допинг! А я его не употребляла!

Меня начинает трясти. Слезы жгут глаза, но я не хочу, чтобы Анисимов видел их. Отворачиваюсь, делаю шаг в сторону, но слышу, как открывается дверца бортика.

Ярослав выходит с площадки, гулкий стук коньков нарушает паузу. И вдруг он уверенно берет меня за плечи и притягивает к себе. Я падаю в его объятия.

Он обнимает без слов, не давит, не тянет ближе, а просто держит. Я зажмуриваюсь и не хочу отталкивать его. Поэтому обнимаю его в ответ, прижимаясь щекой к его груди.

Его поддержка именно то, что мне сейчас нужно.

Анисимов шепчет почти неслышно мне в макушку:

— Я верю тебе, Поля.

Мы стоим в обнимку долго. Я даже не слежу за временем.

— Можешь поплакать. Я никому не расскажу, что ледяная стерва, оказывается, умеет плакать.

Вот зараза, а?! Я тычу кулаком ему в бок, он тихо смеется и отклоняется в сторону.

Дрожь покидает тело, и согреваюсь от тепла Анисимова.

А потом Ярослав тихо говорит у меня над ухом:

— Твой отец подобрал меня, когда я мелкий был.

Я чуть отстраняюсь, чтобы увидеть его лицо, но он смотрит куда-то в сторону.

— Мы тогда с пацанами катались во дворе. Каток сами заливали. Помню, как руки отваливались, когда эти дурацкие ведра таскал. Лед кривой, весь в буграх, а мы носимся, падаем, ржем, — он усмехается. — У меня даже коньков своих не было, у соседа отобрал. И клюшку тоже.

Я невольно улыбаюсь.

— В духе Анисимова.

— Ага, — кивает. — я тогда подумал, что если хочешь чего-то, то бери. Никто просто так не даст.

Он тяжело вздыхает.

— И вот после одной такой игры ко мне подходит мужик в пуховике, в шапке, с тем взглядом, знаешь, когда тебя насквозь видят. Говорит: «Малец, приходи на просмотр». Это был твой отец.

Он на секунду улыбается самому воспоминанию.

— Я, честно, подумал, что он маньяк какой-то.

Я усмехаюсь, и Ярослав кидает на меня короткий взгляд. Довольный, что вызвал у меня улыбку.

— Но я все-таки пришел, — продолжает он. — И не пожалел. Василич тогда сказал, что я бешеный, но у меня есть инстинкт игрока. Что если направить эту злость в нужное русло, толк будет.

Его пальцы машинально сжимаются у меня на спине чуть сильнее.

— Он мне реально жизнь поменял. Если бы не он, я бы сейчас, может, в подворотне где-то болтался. Или еще хуже.

Анисимов опускает взгляд на мое лицо. А я даже не моргаю, боюсь, что он сейчас снова наденет свою маску плохого парня и закроется от меня.

— Так что я его уважаю. И, может, поэтому иногда срываюсь на тебе. Потому что ты его дочь, а он запретил нам к тебе приближаться.

— Но сейчас ты нарушаешь его запрет.

— К черту запреты! Хотя бы на эту ночь, — он проводит костяшками пальцев по моей щеке. — Так, мы в души друг другу заглянули, теперь хватит хандрить. Натягивай коньки, покатаемся.

ГЛАВА 37

Полина

Лед под коньками стучит. Я делаю круг, разгоняюсь, ветер развивает мои волосы, сердце ускоряется.

Я обожаю это чувство. Чистая и прохладная свобода. Та, что всегда жила во мне, даже когда я пыталась ее задушить.

Ярослав стоит у бортика, держит клюшку и наблюдает за мной.

— Ну и стоило ломаться? — ухмыляется он.

Я подъезжаю к нему, и резко забираю клюшку прямо из его рук.

— Эй, — возмущается он, но без злости, — ты чего?

— Вставай на ворота.

Он подозрительно прищуривается.

— Что, решила доказать, что умеешь забивать?

— Решила доказать, что ты не такой уж непобедимый, — парирую я.

Ярослав откровенно хохочет. Смех низкий и заразительный. Но все же он катит к воротам, все еще посмеиваясь.

— Только чур не по голове. И в лицо не целиться.

— Хорошо, — я поднимаю взгляд, как будто прицеливаюсь, и киваю. — Буду целиться между ног.

Анисимов тут же машинально прикрывает пах рукой.

— Только попробуй, Терехова, — говорит он с серьезным видом. — Ты вообще, знаешь, что у хоккеистов преобладающая нижняя часть тела?!

Он играет бровями.

— Не ной, герой, — усмехаюсь я и перекатываю шайбу клюшкой, пробую удар.

Но я бью слишком слабо, шайба едва катится.

— Хм, ну да, у меня не твой силовой бросок.

— Можешь потренироваться, — кидает он со своим фирменным самодовольством. — Дам тебе еще шанс.

— А ты стой смирно, — отвечаю я и делаю шаг назад. — Проверим твою реакцию.

— Только без финтов, Терехова.

— Без обещаний, Анисимов.

Я разгоняюсь, рука сама находит нужное движение, словно я возвращаюсь в прошлое, когда каждое скольжение было как дыхание.

Делаю бросок, и шайба вылетает, как пуля.

Ярослав в последний момент отбивает ее коньком, а потом падает на лед, притворяясь, что