— Это точно пошедший? Влез в дом и спрятался? — не поверила своим ушам Эрме. — Ты ошибся, мэтр Фабио. — Сюда, верно, забрался бандит с большой дороги. Дом добротный, видно, что зажиточный, вот он и польстился на добычу.

— Прошения просим, джиори, — ответил староста. — Только нету ошибки. Вот он, — староста указал на человека на коленях, — служил у старого мэтра садовником, так он все видел.

— У него рожа была, как будто ржой изъеденная, — провыл мужчина. — Гной красный по щекам тек, и он шатался Я розы стриг, так за кустами притаился и видел, как он идет. Он на крыльцо поднялся и за дверное кольцо взялся — и ну стучать…

— Гулена? Постучался в дверь? За кольцо? — Матиас Граве хрипло рассмеялся. — Да ты врешь, пьяная скотина! Сроду не видывали, чтобы гулены в дома стучались. Если дом им поперек пути встанет, они либо обойдут, либо будут башкой о стенки биться, пока лоб в кровь не обобьют. Не помнят они, как в дома по-людски заходят!

— А этот помнил! — взвыл садовник. — Всеми Девятьми поклянусь! Алтарные камни поцелую! Вот джиор, не чуя беды, ему и отворил… а он… он…

— Что ж ты не крикнул своему господину, дурень⁈

— Да язык у меня отнялся! Я аж подумал, что сам гуленой становлюсь…

— И что дальше? — перебил его Крамер.

Эрме молча указала рукой на ступени дома. Желтые известняковые ступеньки были залиты уже побуревшей, свернувшейся кровью. Потеки крови были и на двери. Много крови.

— Где тело?

— Так это… в доме…

— Так в дом он его затащил⁈ Ты сам видел⁈

— Я бежать бросился… слышал, только как дверь закрывается и…

Он запнулся.

— Ну! — рявкнул капитан.

— Засов заскрипел…

— Ну, это уже ни в какие ворота! — взорвался Крамер. — чтобы гулена дверь на засов закрыл. Он животное, слышишь ты! Безмозглое кровожадное животное!

Эрме внезапно стало знобко в мокрой от пота рубашке и бронированной куртке.

— Курт, иди сюда, — позвала она, разворачивая Блудницу в сторону. Капитан повиновался.

— Курт, бродильцы тоже никогда не нападали общей стаей. Никогда не выжидали в засаде. Никогда не пытались окружить. Они тоже всегда считались тупыми тварями…

Капитан слегка побледнел.

— Что ж он, не врет, этот нытик?

— Не знаю. Но для нашей безопасности мы должны допустить, что он сказал правду…

Что там, в доме есть человек, ставший чудовищем, способным голыми руками расправиться с другим человеком. Сильный, безжалостный и сберегший достаточно осколков прошлого разума, чтобы жить, прятаться, идти и убивать.

Сколько людей заразится, если он ускользнет и пойдет дальше? Сколько погибнет, пытаясь его остановить?

Курт обернулся и посмотрел на крестьян.

— И что ждете? — спросил он. — Поджигайте дом.

Крестьяне переглянулись, словно слова Крамера разрешили какое-то сомнение. Эрме все это не нравилось: и поспешное решение капитана, и зажженные факелы, чадящие на ветру. Уже зажженные.

— Курт, стой! — Эрме вскинула руку. — Не торопись.

— Госпожа, смилуйтесь! — простонал садовник, так и не поднимаясь на ноги. — Пощадите, госпожа! Не надо…

— Что такое? Встань и говори ясно!

— Да у него жена в доме осталась, — мрачным тоном ответил староста. — И дети — парень с девкой. Они ж всей семьей здесь работали. Они все в доме.

Стефан Ройтер выругался. Эрме едва не последовала его примеру.

Все усложнилось в разы. С появления гулены прошло часа три. Если кухарка с отпрысками не успела забиться в какой-нибудь погреб или чулан и закрыться там, все они либо мертвы, либо заражены «ржавым безумием».

Итого, в доме или гулена и четыре трупа или в самом худшем случае четыре гулены. И судя по всему, жители деревни уже готовились избавиться от заразы на корню.

Эрме не могла отдать такой приказ. Знала, что сие есть слабость, знала, что должна… Знала, что девять из десяти, девяносто девять из сотни скажут, что она поступила мудро. Что правитель должен уметь быть безжалостным. Но тот, сотый, посмотрит на нее исподлобья, взъерошит седой ежик волос и спросит: были ли другие пути?

И что она скажет? Что желала разобраться быстро и наверняка? Или так и не сможет найти ответа?

Эрме смотрела на садовника, и ее захлестывали попеременно жалость и брезгливое презрение. Он ведь мог предупредить, мог по меньшей мере крикнуть…

— И ты не попытался спасти свою семью? А теперь просишь, чтобы кто-то рисковал жизнью, делая то, что должен был сделать ты? Что обязан был сделать ты?

— Да трус он. Все они такие — драться с гуленой им стремно, палить дом — вроде как совесть жмет, а заплатить тому, кто готов сделать грязную работенку — жаба душит. Третий час брешутся и еще три пробрешутся. Трусы безнадежные.

Этот грубый, низкий, чуть рокочущий, словно рычание озлобленного пса, голос раздался откуда-то из-за спины. Эрме повернула голову и увидела человека, сидевшего на земле под жердяной изгородью. Человек сгорбился, опираясь спиной на жерди, и смотрел на нее в упор взглядом, полным недоброй ядовитой насмешки. Такими глазами смотрят отщепенцы, бродяги, люди, которым нечего терять. Люди, которые убьют за медяк, ибо настолько нищи, что мелкая монета для такого дороже жизни, что чужой, что своей.

На вид человек вполне оправдывал такое предположение, ибо с плеч его свисало тряпье, которое сложно было назвать одеждой. Грязная и драная сорочка не по размеру, без ворота и шнуровки, изодранные штаны, оставлявшие голыми щиколотки, босые ноги, покрытые черной коркой из крови и застарелой грязи — все говорило, что этот тип достиг дна и с него не подымется. Под стать наряду было и лицо.

Щеки человека была изрыты давними, уже сглаженными рябинами, что оставляет гнездовая оспа, а само лицо казалось каким-то болезненно-серым, практически в тон прямым пепельно-серым лохмам, которые, казалось, остриг пьяный стригаль овечьими ножницами в темноте. Серая щетина, сквозь которую краснели поджившие порезы, густо покрывала лицо.

— Заткнись, пес! — крикнул староста. — Мы не идиоты, чтобы верить такому отребью.

— Вы