Такие разные люди, творившие свою педагогику, казалось бы, в несопоставимых обстоятельствах, и А. С. Макаренко, и Я. Корчак создают детские органы самоуправления. У Макаренко – совет командиров, у Корчака – суд, юрисдикция которого распространяется на детей и воспитателей. Впрочем, суд всегда выносит оправдательные приговоры: простить, ибо не ведал, что творил, не подумал, прежде чем совершить тот или иной проступок и т. п. Впрочем, даже в суде по Корчаку было несколько статей, предусматривающих наказание, и одна, самая суровая, требовала исключения из детского дома. А как иначе? Полное отрицание принуждения в воспитании есть отрицание культуры.

И Корчак, И Макаренко придавали серьезное значение ритуалам: знамени, красоте строя учеников при передвижении. Воспитанники Макаренко маршировали «по главной улице с оркестром», вызывая сочувственные улыбки прохожих. Позже, в начале 1960-х, свой «марш энтузиастов» совершала по Ленинграду колонна юных фрунзенцев. Что это – казарменная эстетика социализма, переведенная на язык педагогики «солдафоном» Макаренко? Но тогда как расценить последний марш в вечность воспитанников Корчака? «И горит на знамени зеленом / Клевер, клевер, клевер золотой» (А. Галич).

Примечательно, что между «абстрактным гуманистом» Корчаком и «коммунистическим педагогом» Макаренко существовала опосредованная реальная связь, о чем мне рассказал польский профессор А. Левин, автор книги «Педагогический триптих: Корчак, Макаренко, Френе», в молодости сотрудник Дома сирот. «Незадолго до войны я лежал в изоляторе с ангиной. В палату вбежал возбужденный Я. Корчак: „Ты непременно должен прочитать эту запрещенную в Польше замечательную книгу“, – и вручил мне „Педагогическую поэму“ А. С. Макаренко».

Оба работали не ради посмертной славы, которая, как известно, изменчива и не ко всем справедлива. Ныне Я. Корчак посмертно канонизирован культурой. Произошло это в Польше, а затем во всем мире, и не сразу, а с разрешения «большого брата» – СССР. В 1956 году на Доме сирот была открыта мемориальная доска, а в 1958 году юбилей Корчака уже вовсю праздновали в СССР и Польше. На волне оттепели после ХХ съезда были опубликованы отдельные главы поэмы Беллы Дижур (матери скульптора Э. Неизвестного) о Корчаке, написанной в годы войны. А. Галич создаст свой «Кадиш» позже, в 1970 году.

Поражает удивительная способность этих людей, вопреки тяжким обстоятельствам, непостижимым образом выгораживать себе пространство внутренней и даже относительной внешней свободы. Так, в гетто, буквально накануне гибели, Я. Корчак ставит с детьми пьесу Рабиндраната Тагора «Почта», а А. С. Макаренко умудряется под крышей ГПУ обрести те степени свободы педагогического творчества, которые были бы абсолютно недостижимы тогда в системе Наркомпроса, на дух не переносившей саму концепцию макаренковских колоний, с его идеями индивидуального трудового усилия, материального накопления, самодисциплины, в общем, почти протестантской этики по Максу Веберу: синтеза кадетского этоса и этоса нэпа.

А. С. Макаренко «посчастливилось» скончаться в вагоне электрички Голицыно – Москва; он направлялся в НКВД, и вызов туда не предвещал для него ничего хорошего. Макаренко был канонизирован в 1950-е и превращен в икону советской педагогики. За это и подвергся нападкам в перестроечное время как один из столпов теории и практики пресловутой советской «перековки личности». Такие вот парадоксы. Надо отметить, что наиболее полное собрание сочинений Макаренко издано сегодня только в ФРГ.

В итоге мы в который раз видим, как несправедливы приблизительные огульные оценки педагогического творчества вне его реального контекста. Великие педагоги – они потому и великие, что оставляют свой след в науке и практике, по которому не грех пройти всем остальным. Но так – в любом творчестве: «Другие по живому следу / Пройдут твой путь за пядью пядь» (Б. Пастернак).

Сделав этот вывод, мы тем не менее возвращаемся к центральному вопросу о природе возникновения педагогических утопий, рождающихся в самое, казалось бы, неподходящее время. Но и здесь не все так однозначно, как представляется на первый взгляд.

На всех Макаренков не хватило

Задуманный большевиками проект коренного переустройства жизни был, помимо прочего, – а может быть, в первую очередь – педагогической утопией, направленной на «выделку» принципиально иной личности – «нового человека», свободного от эгоцентризма, открытого миру и людям, искренне преданного светлой коммунистической идее. «Очистительный огонь революции, преображающий старый мир» – соблазну этого «нового завета» поначалу поддались многие тонкие художественные натуры, включая А. А. Блока. Что и говорить о педагогах! Не случайно в своих записях А. С. Макаренко искренне восхищается цельностью и деловитостью новых людей – чекистов, противопоставляя их рефлексирующим, неспособным к энергичной продуктивной деятельности «нытикам-интеллигентам».

«Революции задумывают идеалисты, осуществляют фанатики, а их плоды присваивают негодяи» (Томас Карлейль). Не всем и далеко не сразу дано было убедиться в мудрости этого высказывания. Кому-то хватило впечатлений от кровавых эксцессов Гражданской войны, а кто-то посчитал их временными неизбежными переходными явлениями и, руководствуясь формулой «лес рубят – щепки летят», с энтузиазмом включился в новые лесопосадки, не принимая во внимание зловещей второй части этого составного слова. В 1920-е годы романтический зуд тотального переустройства охватил все сферы интеллектуальной жизни: науку, искусство и образование, открылись невиданные возможности для любых самых смелых экспериментов. Твори, выдумывай, пробуй! Для творческого человека возможность самореализации – высшая ценность, все остальное малосущественно. А для педагога-новатора это еще и источник горения. А без собственного горения невозможно зажечь воспитанников. Общая бодрая оптимистическая тональность, о которой много и охотно пишет А. С. Макаренко, – действительно неотъемлемое условие успешного воспитания, которое по определению не может быть унылым. Вот и получилось так, что некоторые малые педагогические утопии органично встраивались в утопию большую, улавливая дух времени, совпадая с ним по основным интенциям. Этого нельзя сказать об утопиях, не вписывающихся в коммунистический дискурс.

Детскую колонию Лидии Арманд, которая с начала 1920-х годов спасала от голода и холода преимущественно детей из «бывших» – в основном из интеллигентных профессорских семей, – стремясь дать им полноценное «старое» образование и воспитание, задушили довольно быстро, несмотря на то, что в колонию зачислялись и крестьянские дети из окрестных подмосковных деревень. Арманд и не скрывала, что строит свою педагогику на основаниях, чуждых советской идеологии. В 1924 году она была арестована в числе других теософов и в 1925-м осуждена к ссылке на Урал[3]. Не спасло революционное прошлое, включавшее три царских тюрьмы. Оно дополнилось советскими тюрьмами, которые предстояло пройти этой педагогической подвижнице. В 1927-м, когда Арманд уже находилась в ссылке, вышла ее книжка «История одной школьной общины» (под псевдонимом Л. Соснина). Доброжелательное предисловие к ней написал С. Т. Шацкий, известный педагог, марксист (!), руководитель колонии «Бодрая жизнь».