862

Август Исаакович Каминка (1865–1940) – общественно-политический деятель, публицист, член ЦК партии кадетов, друг В. Д. Набокова, один из учредителей и соредакторов газеты «Руль».

863

Речь идет о финансовом кризисе в Германии, начавшемся 13 июля 1931 г., когда лопнул Дармштадтский и Национальный Банк (Danat-Bank), один из крупнейших банков страны. Как писал политический обозреватель РиС, «только весть об этом банкротстве распространилась по Берлину, как все банки и сберегательные кассы начали осаждаться вкладчиками, и всем банкам грозило немедленное прекращение платежей. Правительство не могло преодолеть этой стихийной паники, но сделало все возможное. <…> Оно закрыло биржи – сначала на два дня, затем до конца недели. Оно ввело строжайшие ограничения по выдаче вкладов; оно закрыло на два дня банки, а в четверг разрешило им производить только самые необходимые операции» (Ольденбург С. С. Политическое обозрение. 10–16 июля // РиС. 1931. 18 июля).

864

Набокова, вероятно, разозлила анонимная статья о «Числах» (см. прим. 3 к письму 17) «Литература и метафизика» (Littérature et métaphysique // Le Mois. 1931. № 6. P. 155–157), помещенная в том же номере журнала Le Mois, что и его эссе «Писатели и эпоха» (см. прим. 5 к письму 29), и очерк Струве «Владимир Набоков-Сирин, влюбленный в жизнь». Предполагая, что автором статьи мог быть главный редактор «Чисел», поэт Николай Авдеевич Оцуп (1894–1958), Набоков имеет в виду ее некритический характер, в чем он заподозрил саморекламу.

865

От нас обоих вам обоим (англ.).

866

Точно установить, над каким именно рассказом Набоков работал в конце августа – начале сентября 1931 г., не представляется возможным. Из опубликованных рассказов им могла быть только Terra incognita – единственный текст этого года, время написания которого остается неизвестным, – хотя он был опубликован лишь в ноябре (Последние новости. 1931. 22 ноября), через месяц после «Занятого человека», написанного, согласно Б. Бойду, 17–26 сентября (см.: Б. Бойд. С. 435). Не исключено, однако, что Набоков имеет здесь в виду другой рассказ, работу над которым он так и не завершил. В его нью-йоркском архиве (New York Public Library. Nabokov Papers. Manuscript Box 2. Rayskaya ptitsa) я в конце 1990-х годов прочитал черновой автограф рассказа без заглавия и даты, который по некоторым признакам может быть отнесен к 1931 г. Он написан от первого лица; его герой-нарратор – известный художник, влюбленный в замужнюю женщину Таню, муж которой сошел с ума и находится в лечебнице. К сожалению, я не успел тогда скопировать весь рассказ, а лишь кратко изложил для памяти его сюжет и выписал только его начало – размышления героя о своем творчестве и реакции на него критики, в которых явно присутствует элемент набоковской авторефлексии:

Мне говорили, что мои картины неприятны своей бесстыдной праздностью, что занимаюсь я только одним: ловлю жизнь на слове, норовлю застать врасплох предметы и людей, пользуясь слабостью мира, настигаю его как раз тогда, когда он принял неловкую позу, отбросил неприглядную тень, пишу красавицу, когда она собирается чихнуть, – то есть в минуту какой-то бессмысленной сосредоточенности, судорожного ожиданья, – образ тем более нелепый, что ничем я не подчеркиваю его и никак не разрешаю. Стеклянные вещи на моих картинах, – а я чрезвычайно люблю стекло и все на стекло похожее – Танины ногти, скажем, или крышу после дождя – производили на моих зоилов впечатленье высокомерной насмешки – трудно объяснить, но это так. Среди моих работ есть, например, окно – синее, ночное, превращенное внешней темнотой в тусклое зеркало и отразившее часть освещенного стола, – больше ничего, – так вот это представлялось им почему-то холодным развратным обманом, между тем как это есть в худшем случае обман оптический. Но вот что совершенно примирило меня с ними, что возбудило во мне чувство лукавого удовлетворенья: никто из них не мог усомниться в том, что это действительно отраженье предмета, находящегося где-то по сю сторону окна, в подразумеваемой комнате, – а не блеск предмета, находящегося по другую сторону стекла и сквозь него просвечивающего. Другие художники до меня писали отсветы, солнечные колебания на сваях, нефтяные радуги на воде, – им просто не попадались, но могли попасться мои карлики, мои калеки, мой горбун в ванне (т. е. опять же забавные кривые отраженья наших природой узаконенных черт), – быть может, потому, что они были осторожны, выдавали как бы паспорт своим вещам, – господа, это не самый предмет, а его тень или, смотрите, это уродство, я изобразил уродство, – мне же не могли простить как раз мою беспаспортность и то, что плевок на панели, который нищий принимает за драгоценность, действительно рисуется мне (в ту минуту, как он наклонился) ярче, прелестнее всех алмазов мира. А главное вот что: я пишу, как Бог на душу положит, – хочется взять, беру – и баста, – и уж, конечно, мысли, которые я сейчас кое-как изложил, отсутствуют, пока идет работа, – хорош бы я был, ежели задавался целью что-нибудь доказать или кого-нибудь обидеть. Как устроен мой глаз, так вижу, – как вижу, так и пишу. Но мне не везет. За порою хулы, – а терзали меня, должен признаться, мастерски, – палачами моими были все люди важные, опытные, и с тихим удовольствием, опустив ресницы и голуб[цом?] сложа пальцы, внимали скрипу дыбы и другим приятным звукам мои собратья по ремеслу, – вот за этой порой наступила другая – нечаянная пора пошлейших похвал, – кое-кому померещилось, что началась мода на мои картины, что покупать их и о них толковать модно, – так что моими поклонниками оказались как раз те люди, коих не терплю, – изысканные модники, богатенькая богема, сливки утонченной культуры, – la crème de la crème, как выражается мой знакомый, берлинский художник Онезорге, полагая, что знает все тонкости французского языка. Из меня сделали «художника для немногих»; обсуждая меня, они говорят о торжестве эстетического начала, об искусстве ради искусства, – а, как известно, от этого самого эстетического начала один шаг до социального или мистического поворота, до задушевных речей о моральной сущности или острой современности данного художника.

Недавно выяснилось, что сейчас в указанной выше папке находятся только первые четыре страницы рукописи рассказа, и поэтому опубликовавший их А. А. Бабиков решил, что это второй фрагмент романа под названием «Райская птица», начало которого находится тут же (Бабиков А. А. Неподошедшие конечности и сохранившиеся торсы. Рукопись «Райской птицы» и ранняя редакция Solus Rex в замысле «Лолиты» // Литературный факт. 2017. № 6. С. 8–14, 16–19). О пропаже большей части рукописи я сообщил в письме, напечатанном в том же журнале, где