мира, и строение человека, подобно тому как в литературной, сочетающей поэзию и прозу форме такое же описание космоса дал двумя десятилетиями позже Бернард Сильвестр в своей «Космографии». Но если Бернард и в прозе оставался поэтом, то Гильом хотел быть именно «физиком», человеком строгой прозы. Этот «физик», подобно салернским медикам того же столетия, тоже называвшим себя physici, изучает и мироздание, и человека. Его описание мирового устройства (machina mundi) еще не выводит Творца «за скобки», как осмелится сделать ближе к концу столетия Урсон Салернский, едва ли не крупнейший из этих южноитальянских physici[427]. Но для Гильома Его всемогущество уже не служит, как у Отцов, как у Амвросия Медиоланского, аргументом в споре. Например, оспаривая возможность существования замороженных вод, подвешенных над небесной твердью, он пишет: «Знаю, что они скажут: „Не знаем, как это происходит, но знаем, что Бог на это способен“. Несчастные! Что может быть ничтожнее, чем сказать „это есть потому, что Бог может так сделать“, не видя того, что есть, не зная причины, почему оно есть, не умея показать полезность того, что есть? Бог ведь не совершает все, что может совершить. Выражаясь по-простецки, „Он может из пня сделать бычка“, — но разве делает? Либо пусть приведут разумное основание, почему оно так, либо покажут полезность, либо пусть перестанут доказывать, что оно действительно есть. Так что нет там замороженных вод и других над ними»[428].
Рис. 31. Мастерская Лоренцо Майтани. Сотворение Евы. Рельеф. Левый пилястр фасада собора в Орвьето. Умбрия. 1310–1320 гг. Фото О. С. Воскобойникова
Это высказывание звучало смело, поскольку вера в существование верхних вод считалась догматом, а в ряду «несчастных» оказывались Отцы. Например, Абеляр, комментируя «Шестоднев», в этом вопросе осторожно следовал за Августином[429]. Впрочем, Абеляр был новатором в логике и богословии, но не в изучении природы. Гильом же строит свое повествование в форме постоянного диалога то с незримыми учениками, то с такими же незримыми оппонентами. И тем и другим он все время что-то доказывает, оттачивая свой язык, словно меч: «Голая правда нам милее наряженной в тогу лжи. Если же кому-то не по нраву сухость нашей речи, поняв, что у нас на душе, он не только не станет просить красивых слов, но подивится самому предмету нашего исследования. Разве есть место украшению там, где нужно сначала подумать, что и как читать, затем изложить прочитанное, использовать его в диспутах против лжи, вынести суждение о находках других и наточить язык в борьбе против завистников, чтобы исполнилось в нас сказанное о сынах Израиля, которые, восстанавливая храм, в одной руке держали меч, в другой камень»[430]?
В этом прологе ко второй книге — каком угодно, но не сухом — ощущается не только своеобразная воинственная удаль, но и готовность к спору и диалогу. В этой диалогичности связь ранней, «несовершенной» «Философии» с поздним, как бы «зрелым», более мирным по духу «Драгматиконом». Только во втором участники диалога названы, а в первой представлена живая семинарская дискуссия, участники которой представляют аргументы за и против, как в абеляровском «Да и нет». Собственно, в стилизованной напористости Гильом вполне сопоставим со своим знаменитым современником, что не преминули заметить критики.
Таков Гильом. Приведенные цитаты, надеюсь, дают некоторое представление о его интересах, о стиле мышления и о стиле изложения мыслей. Он не был единственным, кто искал физический смысл рассказа Книги Бытия, не отвергая истинности этого рассказа. Ни разу не упомянутый им Теодорих Шартрский, видимо, вызывал некоторую зависть грамматика из Конша. Тот пользовался неменьшей популярностью и, вероятно, бóльшим авторитетом, поскольку был канцлером. Сходство его «Трактата о шести днях творения» с «Философией» довольно очевидно: Теодорих видел именно в «физическом» истолковании «Шестоднева» букву Писания, он тоже зачитывался платоновским «Тимеем» и приписанным Гермесу Трисмегисту «Асклепием».
Мы чувствуем по тональности речи Гильома, по язвительности, с которой в нее вплетается понятная его ученикам античная сатира, что Гильому было с кем спорить. Кто эти «похотливо молчащие» «хмурые распутники»? Чьего облика (habitus) следует опасаться школяру, которому адресована «Философия»? Кто тот не названный «некто» или «иной», тот quidam, который вечно противоречит всему, что излагает или утверждает автор? Его собственный внутренний голос? Обретший дар речи надоедливый вопросительный знак? Очевидно, что речь о том, кто имеет право обвинять в ереси, то есть если не о цензорах в нашем смысле слова, то о ревнителях, хранителях правоверия.
В начале 1140-х гг. «Философия» попала в руки Гильома из Сен-Тьерри, преданного соратника и будущего агиографа Бернарда Клервоского. В отличие от харизматического лидера цистерцианской аскезы, прекрасного психолога, поэта и проповедника, но не философа, не ученого, Гильом обладал отличным образованием и стал своеобразным посредником между миром соборных школ и монастырской духовностью. Именно он мог спорить с магистрами вроде Абеляра на их языке, хотя бы потому, что придирчиво вчитывался в новинки, распространявшиеся во Франции. Известна его роль в деле Абеляра, досталось от него богослову Руперту из Дойца. Неудивительно, что и в «Философии» Гильома Коншского, тезки и приятеля юности, влиятельный критик увидел яблоко от абеляровской яблони. Его реакция выразилась в послании-трактате, адресованном к еще более влиятельному (хотя и не всесильному) главе цистерцианцев.
Автор послания выдвигает против оппонента очень серьезные обвинения в конкретных, названных по имени формах ереси — савеллианстве и манихействе. Он предлагает Бернарду ратовать за отлучение магистра, что, несомненно, заставило бы его умолкнуть и прекратить преподавание. Вместе с тем чтение письма и сопоставление приводимых в нем пассажей показывают, что наш богослов работал как минимум впопыхах. Собственно, занимают его лишь первые главы «Философии», где Гильом Коншский предпосылает своей космологии небольшое, но важное богословское введение. Тем самым всю свою физику он помещает под эгиду неба. В случае с Абеляром Гильом из Сен-Тьерри нашел время и силы, чтобы систематически разобраться в сочинениях оппонента, в сути его метода. Свое развернутое опровержение он отправил Бернарду и шартрскому епископу Готфриду Левскому вместе с абеляровскими текстами, снабдив их своими примечаниями на полях. Опровержение Гильома Коншского — результат быстрого знакомства с некоей версией «Философии», которую сейчас трудно реконструировать: сопоставление конкретных мест показывает, что либо сам критик, либо, что менее вероятно, переписчик попавшей к нему рукописи мог невинно заменить divinitas, «божество», на trinitas, «Троицу». Поскольку наказание за «ошибки» ожидалось суровое, такие неточности в цитировании (или традиции текста?) не могут не настораживать. Вполне вероятно, что Гильом из Сен-Тьерри просто спешил пришить дело своего тезки к готовившемуся им же очередному
