Через несколько дней Черчилль мрачно написал Гопкинсу: «Многочисленные заявления президента относительно того, что Соединенные Штаты не приблизились к войне и не взяли на себя каких-либо обязательств, стали причиной обеспокоенности здесь в Лондоне и в кабинете… Я не знаю, что произойдет, если Англия [sic] по-прежнему будет сражаться в одиночку к началу 1942 года»[629]. Ни Гопкинс, ни Рузвельт не проявили сочувствия, хотя первый смог оценить, что нередко туманные заявления президента легко могли породить у Черчилля завышенные ожидания. Гопкинс был настолько встревожен мрачными настроениями Черчилля, что предостерег Рузвельта: если британцы придут к выводу, что США вовсе не намерены вступать в войну, «это может стать критическим моментом, и сторонники умиротворения в Великобритании смогут сильнее влиять на политику Черчилля»[630].
На самом деле разочарование премьер-министра должно было несколько смягчиться, поскольку ему было известно, что Рузвельт собирался подталкивать США к вступлению в войну в своем темпе и своими методами. На заседании военного кабинета после возвращения в Лондон Черчилль передал слова президента: «Он будет вести войну, но не объявит ее, и он будет становиться все более и более провокационным»[631]. Именно такой и была стратегия Рузвельта – не делать открытых заявлений о вступлении в войну, а шаг за шагом, обходными путями подводить страну к конфронтации с Германией.
Советский Союз также не остался за рамками обсуждения. Наоборот. Почти все значимые решения, принятые в заливе Пласеншиа, были приняты за закрытыми дверями в отсутствие посторонних. И почти каждое из них прямым или косвенным образом затрагивало СССР. Недовольство Рузвельта тем, что его подчиненные затягивали выполнение обязательств по поддержке Советского Союза, росло по мере осознания остроты ситуации. Он был убежден, что исход войны зависит от хода операции «Барбаросса» в неменьшей – если не в большей – степени, чем от стойкости Великобритании. Поэтому он был полон решимости доставить американскую помощь обоим союзникам настолько быстро и безопасно, насколько это возможно. Главную угрозу этим поставкам представляли немецкие подводные лодки, бороздившие Атлантику в поисках транспортных конвоев. Сейчас перед ним не стояло более важной задачи, чем борьба с этой угрозой. Если в ходе этого противостояния удастся спровоцировать боевое столкновение с подлодками в Атлантике и возложить вину на немецкую агрессию, он был уверен, что ему удастся заручиться одобрением конгресса и ускорить военные приготовления, не давая повода обвинить себя в разжигании войны.
Еще до вторжения Гитлера в Советский Союз, в апреле 1941 года, Рузвельт в одностороннем порядке расширил географические границы зоны безопасности США в Атлантике далеко за пределы Западного полушария вплоть до 26° западной долготы – на карте это выглядело как вытянувшаяся с севера на юг линия между Гренландией и Азорскими островами примерно в 2600 милях от американского побережья. В пределах этого обширного пространства военно-воздушные и военно-морские патрули США получили задание отслеживать передвижения вражеских судов и сообщать Королевскому военно-морскому флоту Великобритании о любой возможной угрозе конвоям союзников. На Атлантической конференции он пошел еще дальше.
Во время частной встречи на борту «Огасты» он сообщил своим советникам по военным и военно-морским делам, что с 1 сентября американские боевые корабли будут обязаны сопровождать любые транспортные конвои на рискованном участке морского пути между атлантическим побережьем и Исландией, которая была перевалочным пунктом на основном маршруте из США в Великобританию и СССР. По сути, это означало предупреждение Берлину, что любая попытка потопить какое-либо судно в таком конвое между США и Исландией будет воспринята как акт агрессии против Соединенных Штатов. Все, что ему было нужно, – найти предлог для провокации. И вскоре он нашел его.
4 сентября немецкую подводную лодку – экипаж которой получил от Гитлера строгий приказ не нападать на американские суда – удалось вынудить атаковать американский эсминец «Грир». Американскому кораблю удалось уйти без повреждений, но президент воспользовался инцидентом, чтобы в одной из своих «Бесед у камина» высмеять «успокоительные нашептывания сторонников умиротворения о том, что, дескать, у Гитлера нет интересов в Западном полушарии». Он также заявил, что эта стычка в Атлантике стала «сознательным шагом нацистов на пути к созданию мирового порядка, основанного на силе, терроре и убийствах». Это выступление было наполнено одновременно праведностью и лицемерием – совершенно в стиле Рузвельта. С одной стороны, он утверждал, что Соединенные Штаты не ищут «горячей войны с Гитлером», а с другой – обещал своим слушателям, что отныне, «если германское или итальянское военное судно появится в водах, защита которых необходима для обороны Америки, они сделают это на свой страх и риск»[632]. Эта политика «выстрела без предупреждения» была логическим продолжением плана, задуманного им и его командой во время Атлантической конференции. Эта его «Беседа у камина» была неофициальным – не де-юре, а де-факто – объявлением не такой уж и странной войны[633]. Она могла только приободрить и Лондон, и Москву.
Еще большее удовлетворение Сталину принесло другое решение, достигнутое в уединении залива Пласеншиа. Хотя ни Черчилль, ни Рузвельт публично не упоминали меморандум, составленный Криппсом и поддержанный Гопкинсом во время их встречи в Москве, он оказался на столе у президента в очень подходящий момент. В отличие от Черчилля, не имевшего иного выбора, кроме как поддержать эту инициативу (которую он с завистью назвал «прибытием России в качестве званого гостя за голодный стол»[634]), Рузвельт искренне стремился предоставить Советскому Союзу максимальное количество военной техники, которое мог произвести его «арсенал демократии». Черчиллю пришлось скрыть свое недовольство от мысли, что каждая единица вооружения, отправленная в Советский Союз, означала, что она не достанется Великобритании.
14 августа, почти дословно следуя тексту Криппса, оба западных лидера отправили совместное послание Сталину. Описав «долгий и трудный путь, который предстоит пройти до полной победы, без которой все наши усилия и жертвы окажутся напрасными» и оговорившись, что «наши ресурсы, хотя и огромные, все же ограничены, и предстоит решить, где и когда их лучше всего задействовать с максимальной пользой для нашего общего дела», они предлагали «встречу, которую нужно провести в Москве и на которую мы пошлем высоких представителей для обсуждения этих вопросов напрямую с Вами»[635].
Сталин был очень доволен и охотно дал свое согласие на это предложение. Он был бы еще более счастлив, если бы знал о содержании частного письма, отправленного президентом военному министру Стимсону в конце августа. «Я считаю, что для безопасности и защиты Америки крайне важно, – писал он, – чтобы вся возможная помощь с военным снаряжением оказывалась России не только в настоящий момент, но и все время, пока она продолжает действенно сражаться с державами “оси”. Я убежден, что нам необходимо взять на себя существенные и всеобъемлющие обязательства»[636].
Это был переломный момент в отношениях между западными союзниками и Советским Союзом, и именно с него начинается цепочка событий, которые окажут решающее влияние на ход Второй мировой войны и на окончательную судьбу Третьего рейха.
15. Смятение на советском фронте
На встрече с Гопкинсом Сталин, может быть, и говорил «с необычайной искренностью», но он явно не говорил всей правды. Его тщательно рассчитанному и выдержанному в духе осторожного оптимизма рассказу о доблести Красной армии на поле боя противоречили факты и его собственная нервная реакция на нараставший на фронте кризис. Что характерно (но не удивительно), он никак не упомянул о своей бурной встрече с начальником штаба, которая состоялась в тот самый день, когда американский посланник прибыл в Москву.
Вызванный 30 июля в Кремль, Жуков разложил свои карты перед Сталиным и неизменно бдительным зловещим политическим комиссаром Львом Мехлисом. Его оценка того затруднительного положения, в котором оказалась Красная армия, была прямой и откровенной. Он не пытался приуменьшить масштаб советских потерь или слабость резервных сил под своим началом. В тот самый момент, когда Жуков излагал свое мнение относительно того, в каком месте следует ожидать следующего удара немцев, его прервал Мехлис, спросив в своей
