Жуков продолжил. Советские войска испытывали серьезное давление со стороны противника на «самом опасном и слабом участке нашей обороны… на Центральном фронте». «Что вы предлагаете?» – задал вопрос Сталин. Жуков вновь не мешкая высказал свое мнение, что было очень непохоже на обычное поведение других советских генералов. Он предложил перебросить три армии – две с Южного фронта и еще одну из резервов Ставки, занятую прикрытием подступов к Москве, – чтобы прикрыть брешь. Когда Сталин резко потребовал объяснений, он пояснил, что это не ослабит оборону столицы, потому что им на замену с Дальнего Востока можно будет отозвать как минимум восемь дивизий. Сталин резко прервал его: «И передать Дальний Восток японцам?» Жуков не позволил себя отвлечь и продолжил настаивать, что силы Юго-Западного фронта, обороняющие Киев, нужно отвести на восточный берег Днепра, а пять дивизий необходимо перебросить оттуда для поддержки южного фланга Центрального фронта. Сталин возмутился: «А что в таком случае будет с Киевом?» Начальник штаба ответил, что верным тактическим маневром было бы оставить город. Сталин взорвался: «Вы мелете чепуху».
Тут уже не выдержал Жуков. Если Сталин на самом деле так считает, бросил он сердито в ответ, тогда его, Жукова, следует снять с поста и отправить сражаться на фронт. Сталин не отступал. Приказав ему успокоиться, он с усмешкой заметил: «Раз уж вы сами заговорили об этом, мы и без вас обойдемся». Перепалка продолжалась еще какое-то время, после чего Жуков собрал свои карты и вышел. Через 40 минут Сталин пригласил его обратно, но только для того, чтобы сообщить, что его официально отстраняют от должности. Он примет командование войсками Резервного фронта, где ему предстоит, как с издевкой выразился Сталин, организовать контратаку на Ельнинском выступе, в 50 километрах к юго-востоку от Смоленска. Именно этот участок начальник штаба называл вероятным плацдармом для следующего этапа немецкого наступления на столицу. Вскоре Сталин убедился: Жуков вовсе не нес чепуху[637].
Положение Красной армии было критическим. Группа армий «Север» была на подступах к внешнему кольцу обороны Ленинграда с юга, а семь финских пехотных дивизий приближались к его северным пригородам. Четыре советские армии Северного фронта под командованием генерала Попова были охвачены нарастающим хаосом. Ленинграду явно грозила осада и, вероятно, даже окружение. На другом конце 1000-километрового фронта группа армий «Юг» неумолимо продвигалась по Украине на восток и, несмотря на самоубийственно храбрые контратаки советской пехоты, готовилась пересечь Днепр. Киеву, как и Ленинграду, также грозило окружение. На Центральном фронте дела обстояли не лучше. Как было известно и Жукову, и Тимошенко, армии фон Бока, хотя и сами истощенные упорным сопротивлением советских войск, наносили им колоссальные потери в живой силе и технике.
В начале войны Василий Гроссман, уже будучи известным писателем и автором романов, был прикомандирован к армейской газете «Красная Звезда» в качестве специального корреспондента. Он был разочарован тем, что его не взяли на действительную военную службу, хотя при его близорукости и излишнем весе это было предсказуемо. Поскольку в результате он, пусть и против воли, стал лучшим летописцем советско-нацистской войны, это оказалось неоценимой отсрочкой.
Гроссман был не только бесстрашен, но и на удивление беспечен к собственной безопасности. Его решимость участвовать в Великой Отечественной войне, несомненно, подпитывалась тревогой и чувством вины за мать, оказавшуюся в украинском городе Бердичеве, оккупированном нацистами[638]. 5 августа после неоднократных настойчивых просьб главный редактор наконец разрешил ему отправиться в город Гомель, в 560 километрах к юго-западу от Москвы, где сменивший Павлова Еременко после вынужденного отступления из Минска разместил штаб своего Западного фронта. Гроссмана, которому исполнилось 35 лет, сопровождали два закаленных войной коллеги, которых редакция специально направила присматривать за знаменитым писателем.
Гроссман был талантливым наблюдателем с чувством сострадания к людям и умением подмечать выразительные детали. В Брянске, где у них была пересадка, Гроссман заметил: «Все забито красноармейцами, многие плохо одеты, оборваны, – это те, что уже побывали “там”. У абхазцев [с Северного Кавказа] совсем нехороший вид, некоторые босые»[639]. На следующем этапе путешествия у них состоялась обескураживающая встреча с медсестрой, которая, пользуясь ногами и кулаками, пыталась столкнуть их с подножки мчавшегося на полном ходу поезда, крича: «Немедленно прыгайте, запрещено ездить санитарными поездами!»[640] Ей это не удалось. В Гомеле их приветствовала сирена воздушной тревоги[641]. После того как бомбы прекратили падать, а самолеты улетели, Гроссман отправился на прогулку. «Какая печаль в этом тихом, зеленом городке, в этих милых скверах, в этих стариках, сидящих на скамейках, в милых, гуляющих по улицам девушках. Дети играют в песочке, приготовленном для тушения бомб… Немцы отсюда в 50 километрах», – записал он[642].
В штабе Еременко начальник политуправления фронта бригадный комиссар Козлов сказал ему, что «Военный совет крайне обеспокоен полученным известием»: Рославль, расположенный лишь в 150 километрах, занят танками Гудериана. Уже одно упоминание этого имени заставляло советское верховное командование содрогаться от страха. Его вышедшая до войны книга «Внимание, танки!», в которой он старательно подчеркивал и всячески преувеличивал свой собственный вклад в развитие идеи современной танковой войны, была хорошо известна многим военным теоретикам по всей Европе. Успешное применение тактики блицкрига на полях Голландии, Бельгии и Франции, а также на советской земле в течение предыдущих шести недель придавало Гудериану почти мифический статус. Захват Рославля представлялся еще одним этапом на его пути к Москве. Уныние и разочарование Гроссмана не могла развеять и прочитанная им на бегу передовая статья во фронтовой газете, в которой он встретил фразу: «Сильно потрепанный враг продолжал трусливо наступать»[643].
В сопровождении одного из коллег, Олега Кнорринга, Гроссмана отвезли на военный аэродром под Гомелем, где базировался 103-й штурмовой авиационный полк Красной армии. По пути им попадались телеги, повозки и крестьяне, отступавшие перед немецкими бомбежками. Он заехал в деревню, казавшуюся «полной мира. Славная деревенская жизнь: играют дети, старик и бабы сидят в садике». Внезапно над головой появились три немецких бомбардировщика. «Взрывы бомб. Красное пламя с белым и черным дымом». Гроссман сам попал под огонь и поспешил укрыться на краю кладбища. Несколько солдат, рывших могилу для своего павшего товарища, бросились в канаву. Это не понравилось их командиру. «Лейтенант кричит: “Копайте, так до вечера не кончим…”»[644].
На аэродроме, где многие здания были разрушены, его впечатлила бравада одного молодого пилота. «Во славу моей советской Родины я только что сбил… “Юнкерса-88”![645] – сообщил он Гроссману и добавил: – Волнения нет, [есть] злость, ярость. А когда видишь, что он загорелся, светло на душе… Кто свернет? Он или я? Я никогда не сворачиваю. Вливаюсь в машину и уж тогда ничего не испытываю»[646][647].
Бравада шла рука об руку с самообманом. Командир полка Николай Немцевич пытался уверить Гроссмана, что вот уже десять дней над его аэродромом не появлялся ни один немецкий самолет. Его вывод звучал категорично: «У немцев нет бензина, у немцев нет самолетов, все сбиты». Гроссмана это впечатлило: «Более уверенной речи я не слышал, “верх оптимизма”. Одновременно хорошая и вредная черта, но, во всяком случае, стратег из него не получится»[648].
В ту ночь Гроссмана разместили в огромном и пустом многоэтажном здании на аэродроме. «Пустынно, темно, страшно и грустно. Тут недавно еще жили сотни женщин и детей, семьи летчиков». Его сон был тревожным. Один раз он проснулся от «страшного низкого гудения» и вышел на улицу. «На восток через нашу голову шли эшелоны немецких бомбардировщиков, по-видимому, тех самых, о которых говорил днем Немцевич, что стоят без бензина и уничтожены»[649].
Советские пилоты бросились к своим самолетам. Гроссман
