На радиаторе у ведущего влеплено человеческое мясо. Машина с боеприпасами взорвалась как раз в тот момент, когда над этим грузовиком пролетел ведущий самолет. Поппе [ведущий] выковыривает мясо напильником; зовут доктора, он рассматривает внимательно кровавую массу и объявляет: «Арийское мясо!» Все хохочут. Да, пришло жестокое, железное время![650]
Они смеялись недолго. Через несколько дней Гроссман вместе с остальными отступавшими был вынужден покинуть Гомель, который вскоре был занят танками Гудериана.
Чуть севернее Николай Амосов, военный хирург, обустраивал свой полевой госпиталь в Жиздре. Персонал полевого госпиталя № 226 за шесть дней проехал 180 километров в обозе из 22 пароконных подвод, везших оборудование, а также медсестер, которые не могли идти пешком из-за стертых ног или потому, что им не выдали сапоги по размеру. Команда врачей держалась стоически. «Всю дорогу мы едем проселками: избегаем бомбежек и чтобы машины нам не мешали… Даже сводок не знаем, радио у нас нет… Спим на земле – с вечера валимся как подкошенные, а ночью просыпаемся от холода», – записал Амосов[651]. Они поняли, насколько близко подобрались к фронту, только тогда, когда им стали попадаться красноармейцы, артиллерия и грузовики с боеприпасами. Один раз Амосов попытался выяснить, что происходит. Сведения были противоречивые: «Бои в Рославле». – «Наши оборону держат, километров десять западнее Рославля». – «Немцы прорвались – прут, страшное дело!» – «Не видите, что ли? Горит Рославль!»
Когда спустились сумерки, Амосов со своей командой добрался до главного шоссе. Они увидели солдат, устанавливающих свои орудия и ведущих огонь в сторону дыма. Следуя первоначальному приказу, согласно которому они направлялись на фронт, который – о чем они еще не знали – уже не существовал, Амосов продолжил движение по шоссе к Рославлю. Дорога была запружена транспортом. Офицер в командирском грузовике остановил их: «Покажите мне вашу карту и приказ», – потребовал он. Он бегло просмотрел их, а затем распорядился: «Поворачивайте обратно и поскорее уезжайте». Амосов в смущении молчал. «Ну, что же вы?.. Я вам приказываю. Полковник Тихонов из отделения тыла армии… Ясно? Выполняйте!»
Полевой госпиталь № 226, как и было приказано, развернулся и стал отступать на восток, пока не доехал до деревни Сухиничи в 20 километрах по дороге. Там они разбили лагерь и установили перевязочный пункт. Пока они были заняты этим, поблизости начали падать бомбы. Прибежала медсестра. «Привезли [раненых]!» – крикнула она. Три полуторки, забитые ранеными солдатами, заехали в расположение госпиталя. «Вот они, – записывал Амосов. – Щеки ввалились, небритые, грязные, большинство – в одних гимнастерках, шинелей нет… Разрезанные рукава, штанины. Повязки у большинства свежие… Многие тут же засыпают, привалившись к стене или прямо на полу… Всех ведут в баню». Горячая вода, по-видимому, подняла им настроение. «Улыбки и даже шуточки: – Спасибо, товарищ военврач, за баньку! С запасного полка не мылся…»[652]
На другом участке того же фронта молодой политкомиссар Николай Москвин пребывал в совершенно ином расположении духа. Три недели тому назад он расстрелял своего первого дезертира. Повредившись в уме от накопившегося ужаса бомбежек, недостатка сна и долгих переходов, солдат вдруг стал призывать своих товарищей сложить оружие. Он подошел к Москвину. «Он отдал честь, я полагаю, Гитлеру, взял винтовку на плечо и зашагал в сторону зарослей… Красноармеец рядовой Шуляк уложил его выстрелом в спину». Солдат упал на землю. «Они убьют многих из вас, – прохрипел он, а затем поднял глаза на Москвина и добавил: – А тебя, кровавый комиссар, тебя они повесят первым». Обученный быть безжалостным, комиссар выхватил свой револьвер и выстрелил в извивавшееся тело. «Ребята поняли. Собаке – собачья смерть»[653]. Он сделал это по обязанности, а не ради удовольствия.
Реакция Сталина на донесения о том, что многие солдаты либо дезертируют с фронта, либо сдаются в плен, была совершено типичной. 16 августа он издал приказ № 270. Тяжелым языком со множеством повторов он вначале отдал должное тем командирам, которые вели себя «мужественно, а порой – прямо героически», выводя своих подчиненных из окружения. Среди прочих он особо выделил заместителя командующего войсками Западного фронта генерал-лейтенанта Болдина, который не только спас из окружения под Белостоком более 1000 человек, но и в течение 45 дней с боями вел их через позиции противника и только возле Смоленска они смогли соединиться с основными силами[654]. В ходе этого легендарного перехода, отметил Сталин, они «уничтожили штабы двух немецких полков, 26 танков, 1049 легковых, транспортных и штабных машин, 147 мотоциклов, 5 батарей артиллерии, 4 миномета, 15 станковых пулеметов, 8 ручных пулеметов, 1 самолет на аэродроме и склад авиабомб». Цифры Сталина выглядели подозрительно точными, но в том, что это был подвиг, сомнений не было.
Однако наряду с этим имели место также «несколько позорных фактов сдачи в плен», а «отдельные генералы подали плохой пример нашим войскам». Среди них он назвал командующего 28-й армией генерал-лейтенанта Владимира Качалова, войска которого были окружены под Смоленском. По словам Сталина, Качалов «проявил трусость и сдался в плен немецким фашистам… [тем самым] предпочел дезертировать к врагу». Хотя это обвинение было целиком ложным – на самом деле Качалов погиб в бою, – он был заочно (и посмертно) приговорен к расстрелу.
Сталин также выделил генерал-майора Павла Понеделина[655], командовавшего 12-й армией во время обороны Киева. Вместе с 6-й армией войска Понеделина были окружены на открытой местности к западу от Днепра, у Умани, столкнувшись с подавляющей огневой мощью группы армий «Юг» фон Рундштедта. 1 августа, после неоднократных попыток двух советских армий прорваться из окружения, Понеделин направил командованию Южного фронта донесение, копию которого переслали Сталину: «Положение стало критическим. Окружение 6-й и 12-й армий завершено… Резервов нет… Боеприпасов нет, горючее на исходе»[656]. К 6 августа войска фон Рундштедта затянули петлю окружения так сильно, что обе армии оказались под артиллерийским огнем, который велся со всех сторон с дистанции не более 10 километров. Осознав, что иначе их просто перебьют на месте, 100 000 советских солдат капитулировали. Вместо того чтобы покончить с собой, Понеделин, танк которого был подбит вражеским огнем, позволил захватить себя в плен. «Дезертировав к врагу», он, по мнению Сталина, совершил «преступление перед Родиной, как нарушитель военной присяги»[657].
В приказе № 270 далее говорилось: «Можно ли терпеть в рядах Красной армии трусов, дезертирующих к врагу и сдающихся ему в плен, или таких малодушных начальников, которые при первой заминке на фронте срывают с себя знаки различия и дезертируют в тыл? Нет, нельзя!» За этим следовал перечень наказаний для таких преступников. В дальнейшем их следовало считать «злостными дезертирами», которых необходимо расстреливать на месте, а их семьи подлежали аресту «как семьи нарушивших присягу и предавших свою Родину». Всем «попавшим в окружение врага частям и подразделениям» приказывалось «самоотверженно сражаться до последней возможности». Если какая-либо часть предпочтет «сдаться в плен», нужно «уничтожать их всеми средствами, как наземными, так и воздушными, а семьи сдавшихся в плен красноармейцев лишить государственного пособия и помощи».
Практика наказания семей военнослужащих лишением пособия и других положенных льгот была не нова, но, как подчеркивает Кэтрин Мерридейл, перспектива тюремного заключения в системе, «где даже обучение ребенка в школе зависело от коллективной чести семьи в глазах начальства», была особенно суровой. Одним из самых жестоких побочных эффектов этих мер возмездия стало кафкианское правило, по которому «пропавшие без вести» – были ли они «сбиты над реками или болотами, разорваны на части взрывом или съедены крысами» – рассматривались, наряду со сдавшимися в плен, как «злостные дезертиры», с соответствующими последствиями для их семей[658][659]. Чтобы ни у кого не осталось сомнений относительно значения приказа № 270, Сталин приказал зачитывать его целиком «во всех ротах, эскадронах, батареях, эскадрильях, командах и штабах»[660]. Обнародование этих предписаний было не только признаком сталинской беспощадности, но и свидетельством
