В первые дни станции кое-как умещали до 750 000 спящих людей, но по мере того как бомбежки стали привычным явлением, страх постепенно улетучился. Подражая британскому послу, многие горожане предпочитали спать в собственных кроватях. По-видимому, они считали, что в своих реечно-гипсовых домах рискуют немногим больше, чем в подземелье. Это, конечно, было не так: по данным советских властей, общее количество жертв за первые девять месяцев бомбардировочной кампании люфтваффе составило более 2000, а число раненых – почти в три раза выше. Это число могло быть гораздо выше, если бы не окружавшие город тяжелые зенитные орудия и множество советских истребителей, которые патрулировали небо и, по оценкам, сбили около 10 % участвовавших в налетах вражеских бомбардировщиков[603].
Рузвельт однажды сказал о своем посланнике: «Гарри – лучший посол для моих целей. Он даже не знает, что означает слово “протокол”. Когда он видит красную ленточку, он просто достает старые садовые ножницы и перерезает ее. А когда он беседует с каким-нибудь высокопоставленным иностранцем, он умеет развалиться в своем кресле, положить ноги на конференц-стол и сказать: “Неужели?”»[604] Гопкинс применил тот же подход – если не саму позу, – когда в первый раз оказался в присутствии Сталина. Он не чувствовал ни излишнего благоговения, ни страха, но сразу же оказался под обаянием личности Сталина. «Он приветствовал меня парой быстрых русских слов. Коротко, крепко и вежливо пожал мне руку. С теплотой улыбнулся. Не было лишних слов, жестов и никакой манерности»[605].
После вступительных речей, во время которых Сталин говорил об общих интересах двух стран, Гопкинс перешел к делу. Тема этой встречи, сказал он, – помощь Советскому Союзу, обеспечивающая как текущие нужды Красной армии, так и те, которые потребуются в случае, если война затянется надолго. Сталин не мешкая зачитал подробный список необходимого по обеим категориям. Ему срочно требовались 20 000 орудий ПВО (большого и малого калибра), пулеметы для обороны городов и более миллиона винтовок. В случае долгой войны ему понадобятся авиационное топливо и алюминий. «Дайте нам зенитные орудия и алюминий, и мы сможем воевать три или четыре года», – заявил он к концу их первой встречи[606]. Они договорились встретиться вновь на следующий вечер.
Через день, 31 июля, Криппс и Гопкинс за обедом опять побеседовали с глазу на глаз. Гопкинсу представилась прекрасная возможность внимательно выслушать личное мнение британского посла – еще не согласованное с Лондоном – о том, что будущее Европы зависело от формирования англо-американо-советского альянса и что этого можно было достичь лишь «путем непосредственного военного сотрудничества, закрепленного долгосрочными политическими соглашениями». Зная, что поддержка со стороны Гопкинса будет иметь ключевое значение, Криппс выступил с идеей проведения трехсторонней конференции с участием Великобритании, Соединенных Штатов и Советского Союза. Гопкинс с ним согласился.
Во время его второй встречи со Сталиным советский лидер вновь продемонстрировал ясное видение стратегических целей и привычку вникать во все подробности. В кабинете, увешанном подробными картами боевых действий на фронте, он представил гораздо более детальный список вооружений, требуемых для сдерживания немецкого натиска. Как позднее заметил американский посол, обычно очень подозрительный и скрытный советский лидер впервые с «необычайной откровенностью» раскрылся перед официальным лицом из-за границы[607]. Воодушевленный этим обстоятельством, Гопкинс в ответ в деталях представил предложение, озвученное Криппсом за обедом. Он предложил провести трехстороннюю конференцию в Москве, что позволило бы трем великим державам «в полной мере и совместными усилиями [определить] свои интересы на каждом фронте, а также интересы всех наших стран вместе»[608]. Сталин с энтузиазмом откликнулся на это предложение, попросив Гопкинса передать личное послание Рузвельту:
Мощь Германии настолько велика, что, несмотря на способность России защитить себя, Великобритании и России вместе будет очень трудно сокрушить немецкую военную машину… единственное, что может привести к поражению Гитлера, возможно, даже без единого выстрела, это заявление о намерении Соединенных Штатов вступить в войну с Германией.
Гопкинс был достаточно осторожен, чтобы не давать относительно этого никаких обещаний, но его обнадеживал сталинский тон и в особенности его льстящее американцу замечание, что президент США и сами США «сегодня имеют больше влияния на простых людей во всем мире, чем любая другая сила»[609].
Посланник Рузвельта обладал достаточно сильным характером, чтобы не поддаться на лесть советского лидера, но его не могла не тронуть властность и сила его личности. Впоследствии он составил достаточно живой портрет своего собеседника:
Ни один человек не смог бы забыть облик диктатора России, когда он провожал меня, – суровая, крепкая, решительная фигура в начищенных до зеркального блеска сапогах, брюках галифе и плотно облегающем кителе. Он не носил никаких наград, военных или гражданских… Его руки огромны и тверды, как и его ум. Его голос резкий, но всегда под контролем. Смысл его слов не нуждается в дополнительном подчеркивании интонацией… Он не стремится вам понравиться. Кажется, что он не испытывает никаких сомнений. Он уверяет вас, что Россия выстоит под натиском немецкой армии. Он принимает как должное, что вы тоже не будете в этом сомневаться[610].
После завтрака в день своего отъезда, 1 августа, Гопкинс выделил время для еще одной встречи с Криппсом. Британский посол не сидел без дела. Вдохновленный рассказом Гопкинса о встрече со Сталиным, Криппс вручил ему текст совместного послания Сталину от имени Черчилля и Рузвельта, который он набросал прошлым вечером. В нем содержалось официальное предложение организовать встречу представителей американского и британского правительств со Сталиным в советской столице. Развивая тему, Криппс отправил через Гопкинса меморандум, который двум западным лидерам надлежало обсудить на их предстоящем саммите, назначенном на ближайшие дни. Он настаивал, что русским следует предоставить «любые ресурсы, которые мы сможем для них собрать, так как в настоящий момент здесь у врага самое слабое место и, следовательно, наибольший шанс на успех для нас»[611], добавив, что было бы «величайшей глупостью» отказать Советам в поставках военной техники, отсутствие которой может превратить их отступление в «беспорядочное бегство»[612]. Благоразумно приложив к меморандуму баночку русской икры и две бутылки водки для президента, он вложил записку с выражением надежды, что два западных лидера «воспользуются тем предложением, которое, как я знаю, он [Гопкинс] собирается изложить»[613].
Ходатайство Криппса за Сталина едва ли могло быть воспринято иначе, как скрытая критика поведения его собственного премьер-министра, который общался со Сталиным тоном старого ворчливого скряги. Напротив, американский президент – как он знал от Гопкинса – был весьма склонен к симпатии. В тот самый день, когда Криппс сговаривался с американским посланником насчет их совместной инициативы, Рузвельт требовал от своих служащих ускорить оказание помощи СССР. Сделав на заседании правительства выговор военному министру Генри Л. Стимсону за то, что отправка 200 самолетов и другие уже обещанные Москве «символические» поставки до сих пор не отправлены, он сказал, что ему «надоело постоянно слышать о том, что они [русские] вот-вот получат это, получат то… он хочет услышать о том, что уже в пути»[614]. В отсутствие Гопкинса он вызвал другого старшего администратора, Уэйна Коя, и поручил ему исправить ситуацию: «Пожалуйста… при полной поддержке с моей стороны, действуйте решительно – станьте им шилом в боку и заставьте все
