Если в конце концов выяснится, что продолжать боевые действия на Средиземном море невозможно… я не думаю, что один этот факт нанесет фатальный ущерб нашим общим интересам. Я говорю так только потому, что убежден: исход этой борьбы решится в Атлантике, и если Гитлер не сможет победить там, он не сможет победить нигде[582].
Гопкинс быстро оценил, что это подспудное англо-американское соперничество должно лишь усугубиться после начала операции «Барбаросса». Это должно было повлиять на динамику «особых отношений», которая на протяжении 20 лет была окрашена сомнениями и подозрениями в неменьшей степени, чем взаимным уважением.
В Лондоне президентский посланник излучал обаяние, но при этом был тверд. Привезя с собой трех высокопоставленных американских генералов, он сообщил Черчиллю и британским начальникам штабов на Даунинг-стрит, 10, что, по мнению Объединенного комитета начальников штабов США, «Британская империя приносит слишком большие жертвы, пытаясь удержать позиции на Ближнем Востоке, непригодные для долговременной обороны» и что «людям, принимающим решения в Вашингтоне» необходимо предоставить веские основания, почему снабжение этого региона должно оставаться приоритетом[583]. Пока русские сражались за само свое существование, оба западных лидера торжественно обещали (по словам Черчилля) оказывать Советскому Союзу «любую помощь, которая в наших силах». Поскольку и Вашингтон, и Лондон в то время были уверены, что Красную армию через несколько недель ждет крах, это выражение поддержки, по сути, ни к чему не обязывало. Однако к концу июля, когда выяснилось, что советские войска все еще не сломлены, безоговорочно верить в искренность обещаний Лондона и Вашингтона было уже нельзя.
Руководители оборонных ведомств в обеих столицах крайне неохотно соглашались делиться драгоценными запасами из собственных арсеналов ради поддержки Советского Союза. На рузвельтовский «арсенал демократии» – пока отнюдь не ломившийся от избытков вооружений – имел виды Объединенный комитет начальников штабов в целях обороны США и защиты американских интересов на Тихом океане. Рузвельту было достаточно трудно оправдать перенаправление военных грузов для нужд «имперской» ближневосточной кампании Великобритании. Отвлечение дополнительных ресурсов на СССР должно было неизбежно встретить сопротивление Военного министерства, а самое главное – конгресса, где изоляционисты и антикоммунисты готовы были объединиться на почве общего неприятия московских большевиков. Перед президентом стояла еще одна проблема: неизбежная конкуренция между Великобританией и СССР за те щедрые дары, которыми Белый дом готов был осчастливить эти две страны, неожиданно ставшие союзниками США.
Интуиция Рузвельта подсказывала ему, что Советский Союз необходимо обеспечить достаточным количеством военных материалов, а также политической поддержкой. В глубине души он полагал, что русские, вероятно, смогут сыграть более важную роль в разгроме нацизма, чем англичане. На этом строился его расчет. Англичане сильно зависели от щедрости Америки, и им не к кому больше было обратиться за помощью. Не вызывала сомнений и решимость Черчилля покончить с Гитлером. О Сталине такого сказать было нельзя. В западных столицах существовали опасения, что Москва может пойти на новое сближение с Берлином. В то время как эмиссар Рузвельта в Лондоне мало что знал о советском лидере, помощник госсекретаря Адольф Берли, убежденный и весьма влиятельный сторонник этой точки зрения, предупреждал его о непредсказуемости Москвы: «В Германии может произойти военный переворот, кто-нибудь из генералов станет диктатором и немедленно заключит русско-немецкий союз. Судя по их пропаганде, русские сейчас пытаются разыграть подобный сценарий… Поэтому, ради бога, убедите сторонников сентиментального подхода быть осторожнее»[584].
Рузвельт не был сентиментальным человеком, но несколько романтически считал, что долговременная политическая и военная поддержка США может заставить Москву задуматься перед совершением такого опрометчивого шага. Было еще кое-что: как прагматик, он питал надежду на то, что щедрость Америки со временем приведет к тому, что Советы выйдут из своей идеологической изоляции и выберут усыпанный розами путь социальной демократии, заложив тем самым основу для послевоенного мирового порядка.
В Лондоне Гопкинс и Черчилль обсуждали заключительные приготовления к первой встрече Рузвельта и британского премьера. Было решено, что она пройдет в начале следующего месяца на борту военного корабля в канадских водах. Эта встреча, которая затем войдет в историю как Атлантическая конференция, должна была привести к созданию хартии с ключевыми принципами построения нового мирового порядка, которые смогут заслужить широкое, если не всеобщее одобрение. Однако, как хорошо понимал Гопкинс, без четкого представления о способности СССР успешно противостоять Германии встреча была обречена повиснуть в воздухе.
Поэтому было заранее решено, что Гопкинс встретится в американском посольстве в Лондоне с Иваном Майским, советским послом в Великобритании. Между ними состоялась довольно бессвязная беседа, в которой оба участника гениально парировали выпады партнера до тех пор, пока Гопкинс, по-видимому, совершенно спонтанно задал вопрос: «Как можно было бы сблизить Рузвельта и Сталина?» Майский несколько замешкался. Гопкинс пояснил, что «сейчас Сталин для Рузвельта немногим больше, чем просто имя… В представлении Рузвельта о Сталине нет ничего конкретного, вещественного, персонального»[585]. Именно в этот момент Гопкинсу, видимо, пришла в голову смелая дипломатическая инициатива. Помня о предстоящем англо-американском саммите, он спросил премьер-министра, можно ли слетать в Москву и вернуться в течение недели. Черчилль подтвердил, что это возможно, правда, для этого потребуется совершить длинный и рискованный перелет (следуя тем же маршрутом, что и военная миссия Мэйсон-Макфарлана месяц назад на гидросамолете марки «Каталина»). По его мнению, путешествие могло оказаться слишком тяжелым для такого болезненного человека, как Гопкинс.
Гопкинса это не удержало. С помощью Джона Уайнанта, американского посла в Лондоне, он составил текст телеграммы Рузвельту, прося его разрешения на поездку:
Мне кажется, необходимо сделать все возможное, чтобы русские удерживали фронт, даже если на первых порах они будут терпеть поражения. Если есть малейший шанс в критический момент повлиять на Сталина, я думаю, что лучше всего это сделать через личного посланника. Полагаю, ставки настолько высоки, что нам стоит попробовать. В этом случае Сталин сможет быть уверен, что мы всерьез собираемся наладить долгосрочный канал поставок[586].
Рузвельт немедленно дал свое согласие. Через два дня Гопкинс отправился в путь. Среди провожавших его был Аверелл Гарриман[587], недавно назначенный президентский посланник в Соединенном Королевстве. Позднее Гарриман писал, что «его полет казался такой же авантюрой, как полет на луну сегодня»[588].
Перелет был тяжелым, как и предупреждал Черчилль. Условия в самолете-амфибии «Сандерленд» были спартанскими, и путешествие заняло даже больше времени, чем ожидалось. Гопкинс провел 24 часа, то сидя на месте стрелка в корме самолета, то пытаясь заснуть в одном из подрамников, натянутых для экипажа вдоль фюзеляжа. Было очень некомфортно, а когда они достигли Полярного круга – еще и крайне холодно. Из-за навигационной ошибки им не удалось совершить запланированную посадку на советском побережье. На какое-то время они потерялись, и все это в отсутствие карт в одном из самых отдаленных уголков планеты. Только слабый радиосигнал из беломорского порта Архангельск, пункта их назначения, вернул их на правильный курс. Посланник Рузвельта сохранял внешнюю невозмутимость. После небольшой остановки он вылетел в Москву на щедро предоставленном в его распоряжение правительственном авиалайнере «Дуглас».
В посольстве США его коротко проинструктировал посол Лоуренс Стейнхардт. Пессимистичные доклады посла в Вашингтон отражали точку зрения американского военного атташе, майора Айвэна Йитона, который убедил себя в том, что Красная армия обречена на неминуемое поражение. Гопкинс отнесся к этому скептически. До своего приезда он прочел долгий и аргументированный меморандум от прежнего посла США Джозефа Дэвиса (чья приукрашенная картина сталинского правления эпохи террора весьма способствовала поддержанию американо-советских отношений в середине 1930-х годов). Дэвис не только заявлял, что
