В течение трех недель 18-я танковая дивизия потеряет 150 из 200 танков своего первоначального состава – недопустимо высокий уровень потерь.
Фон Бок был обескуражен силой сопротивления Красной армии:
Это удивительно для противника, потерпевшего столько поражений; у них должно быть невероятное количество военных запасов, потому что даже сейчас фронтовые части жалуются на мощный эффект вражеской артиллерии. Русские также начинают агрессивнее вести себя в воздухе, что не удивительно, так как нам все еще не удается достичь их аэродромов под Москвой[571].
Несколько дней спустя он заметил: «У меня почти не осталось резервов для отражения повторяющихся массированных контратак противника»[572].
Генерал Хейнрици в своей фронтовой штаб-квартире был обеспокоен еще сильнее. «Мой корпус необходимо вывести из этого трудного положения. Войска не выдержат, если будут бесконечно биться в лесах… даже лучшие войска не в состоянии отражать атаки в лесах и болотах», – записал он 30 июля[573]. Когда 43-й армейский корпус застрял к юго-западу от Смоленска, он горько заметил:
Нам все еще предстоит неблагодарная задача… из-за всех этих помех – отвратительных лесов и болот, ужасного состояния дорог – не получается многое из того, что было бы в порядке вещей в нормальных обстоятельствах. Мы все недооценили русских. Мы всегда говорили, что у них жалкие руководители. Что ж, теперь они доказали свою способность руководить, да так, что мы вынуждены были приостановить наши операции… Без сомнений, для всего мира было бы благословением, если бы большевизм со своими методами и их последствиями исчез с лица земли. Он поражает воображение. Это отвратительный зверь, но он яростно защищается[574].
Теперь осознание того, что «отвратительный зверь» все еще далек от гибели, заставило Гитлера пересмотреть свое важное оперативное решение, которое он принял лишь неделю назад. В директиве № 34, изданной 30 июля 1941 года, он отменил действие директивы № 33 и не стал перебрасывать танки группы армий «Центр» на северный и южный фронты. Объясняя столь резкую перемену мнения, он указал на «появление крупных сил противника перед фронтом и на флангах группы армий “Центр”, положение со снабжением и необходимость предоставить 2-й и 3-й танковым группам для восстановления и пополнения их соединений около десяти дней», что вынудило отложить выполнение поставленных ранее целей и задач. Это было не только неожиданным разворотом, но и поразительным признанием того факта, что операция «Барбаросса», которая, согласно плану, к этому моменту уже должна была окончательно добить Красную армию, оказывалась «приостановленной». Похвальба Гитлера 4 июля (бывшая эхом написанного Гальдером днем раньше) о том, что «в практическом смысле русские уже проиграли войну», оказалась явно преждевременной[575]. Через шесть недель после начала операции «Барбаросса» ясное представление о будущем у фюрера сменилось сомнениями и нерешительностью.
Кризис под Смоленском стал первой значительной неудачей гитлеровских армий со времен вторжения в Польшу, и это начинало приносить свои горькие плоды. Подобие гармонии, которое было легко поддерживать, пока армии были победоносны, постепенно уступало место разногласиям, путанице и взаимным обвинениям, что еще сильнее усугублялось потоком противоречивых приказов, которые начали поступать из «Вольфсшанце».
28 июля Гитлер доверительно сообщил своему армейскому адъютанту майору Герхарду Энгелю о том, что он
не спит по ночам, так как его терзает множество сомнений. В его груди боролись две души: политико-стратегическая и экономическая. С политической точки зрения он настаивал бы на необходимости избавиться от двух гнойников: Москвы и Ленинграда. Это было бы тяжелейшим ударом для русского народа и его коммунистической партии… Но экономика диктовала совсем другие задачи… более важным было южное направление, где находились нефть, пшеница и практически все, что нужно для функционирования государства. Земля, текущая млеком и медом. В любом случае было абсолютно необходимо как минимум одно, – а именно должная концентрация сил[576].
Он задумывался над этой дилеммой еще до начала операции «Барбаросса», но откладывал решение, будучи уверен, как и верховное командование вермахта, что обеих целей удастся достичь одновременно и всего за несколько недель. Теперь, когда его возможности стремительно сужались, он понял, что находится перед выбором: либо одно, либо другое. Его колебания между этими вариантами создавали стратегический вакуум, заполнить который с запозданием отважились генералы. Началась стадия фундаментального, судьбоносного и сопровождаемого ожесточенными спорами пересмотра плана всей кампании.
14. Америка делает свой ход
30 июля 1941 года в 18:30 кортеж провез изможденного и болезненного американца через кремлевские ворота, откуда его тотчас доставили в кабинет Сталина. Гарри Гопкинс был личным посланником Рузвельта и, помимо сумки с лекарствами, сопровождавшей его повсюду, имел при себе письмо от президента. В нем Сталину предлагалось «относиться к мистеру Гопкинсу с таким же доверием, как если бы Вы общались напрямую со мной»[577]. Встречи посланника президента с советским лидером в течение следующих двух дней будут иметь далеко идущие последствия.
Гопкинс был ближайшим доверенным лицом Рузвельта. Во время войны он жил в Белом доме, где президент предоставил в его распоряжение свои личные апартаменты. Будучи главным архитектором рузвельтовского «Нового курса» и связанных с ним программ по социальной помощи и трудовым отношениям, он заслужил репутацию здравомыслящего и решительного администратора. В какой-то момент его успехи на этом поприще даже навели его на мысль баллотироваться в президенты, но эти надежды пришлось оставить после того, как в 1937 году у него диагностировали рак желудка. Проблемы со здоровьем преследовали его всю жизнь (к моменту постановки диагноза ему было 49 лет), и многие считали, что ему осталось недолго. В 1939 году он был настолько болен, что Рузвельт в письме одному своему другу писал: «Доктора уже считают Гарри покойником»[578]. После лечения в ставшей к тому времени знаменитой клинике Мэйо он кое-как существовал на диете, в основном состоявшей из таблеток и внутривенных инъекций из постоянно сопровождавшего его запаса – сочетание, которое объясняло его почти мертвецкий облик. В молодые годы ему удалось приобрести славу плейбоя, но с началом войны от отказался от светской жизни, целиком посвятив себя Рузвельту в качестве его самого близкого и влиятельного друга. Хотя завистники называли его «зловещей фигурой, закулисным интриганом, Макиавелли, Свенгали и Распутиным из Айовы в одном лице», доверие президента к нему было абсолютным[579].
Прибытие Гопкинса в Москву было столь же неожиданным, сколь и внезапным. До этого он две недели находился в Лондоне, проведя напряженный и утомительный раунд переговоров между правительствами обеих стран. В этом году он уже встречался с Черчиллем, когда по распоряжению Рузвельта прилетал в Лондон, чтобы прояснить обстановку, а также получше узнать премьер-министра[580]. В тот раз он много поездил по Англии, отдавая должное мужеству британцев во время войны. Он также установил хорошие личные отношения с Черчиллем, о котором позднее докладывал президенту: «Он и есть правительство во всех смыслах этого слова… и… я хотел бы особенно подчеркнуть, именно с ним вам необходимо добиться полного единодушия»[581]. Все остальные не имели особого значения.
В июле 1941 года этого единодушия еще предстояло достичь. Американские начальники штабов были настроены скептически относительно того, что они считали устаревшей одержимостью Черчилля сохранением Британской империи. В частности, они были недовольны тем, что множество американских судов с военной техникой приходилось отправлять на Ближний Восток для поддержания британской «мании величия». Несколькими неделями ранее, в мае, Рузвельт
