Религиозные движения, естественно, проявлялись массово. Но не менее интересны и индивидуальные истории. Знатный шотландец Элред, воспитанный при дворе короля Давида I, в двадцать четыре года принял постриг в только что основанном цистерцианском аббатстве Риво, сдружился с Бернардом Клервоским и стал фактическим основателем английской цистерцианской духовной традиции. Он рассказал о себе в сочинении «Духовная дружба», во многом автобиографическом[353]. Вышел в святые. Житель Кёльна, иудей Иуда бен-Давид ха-Леви, член самой влиятельной еврейской общины Германии, обратился в христианство в самом начале XII в. и в увлекательном рассказе о всех этапах этого долгого обращения называет себя «Германом, бывшим иудеем». В таком самонаречении очевидна покаянная самоаналитическая ретроспекция человека, изгоняющего из себя старую веру ради самоутверждения в новой. Его письменная исповедь построена словно ритуал перехода, переданный литературными средствами: есть фразы «отделяющие», есть «пороги», есть «принимающие»[354]. Петр Альфонси, его сверстник из испанских сефардов, талантливый писатель, медик и астролог, неплохо разбиравшийся в арабской научной литературе, был крещен тогда же, получив в преемники из купели короля Кастилии Альфонса, милостиво давшего ему в добавление к основному свое имя. Альфонси не рассказал об обращении, зато написал популярный в будущем «Учебник для клириков» (Disciplina clericalis) — удивительно мудро и чутко построенный сборник рассказов, оказавшихся поучительными вовсе не только для клира.

Гвиберт Ножанский не пережил столь драматического «обращения», как «языческий философ» Августин, «бывший иудей» Герман или Эльред, оставивший свет в расцвете юности. Гвиберта отдали в монастырь ребенком, как многих отдавали: каждая знатная семья старалась обзавестись не только нужными матримониальными связями, но и собственным монастырским молчальником. Его тихая молитва за близких давала семье шансы на небе. Гвиберт писал о себе, хотя его «Монодии» лишь отчасти автобиографичны, автор в них одновременно субъект и объект повествования. На протяжении всех трех частей, в том числе рассказывая историю родной Ножанской обители, он старается показать, что каждый человек, по-нашему индивид, должен стараться познавать самого себя, чтобы быть уверенным в правильности выбранного пути и тем самым доказать свою свободу. И эта свобода не что иное, как подчинение воле Бога и богопознание[355].

Его современник бенедиктинец Гуго из Суассона в 1112–1114 гг. почувствовал такие угрызения совести за свои невероятные грехи, такой ужас за Церковь и такой страх перед близящимся Страшным судом, что взялся за перо и описал все эти страхи с множеством автобиографических деталей своей сестре — в сочинении «Отдохновение к сестре Хельвиде» (Otium ad Helwidem sororem) — тоже монахине, жившей в том же Суассоне[356]. Все самобичевание, которому подвергает себя автор ради блага сестры и возможных будущих читателей, выдается у него как монашеское духовное упражнение, и «Отдохновение», еще почти никому не известное и не изданное, действительно близко к этому жанру[357]. Текст на самом деле совсем не тривиальный, достойный сравнения и с «Историей моих бедствий», и с «Исповедью» Августина. Автора бросает то в жар, то в холод, то в слезы, то в смех, он рассыпает перед изумленным взором читательницы грехи, которых сам стыдится, и вдруг воспаряет в небесные выси. Его «я» обычно глубоко болезненно, потому что грешит в Средние века всегда «я», но «мы», включающее то сестру, то читателя, уже намного оптимистичнее[358].

На самом деле и Абеляр, этот «неуемный единорог», как называли его цистерцианцы, написал свою эгоцентричную, на наш современный взгляд, до нарциссизма самоаналитическую «Историю моих бедствий», чтобы рассказать о своем «обращении» — из популярного диалектика и дамского угодника в убеленного сединами монаха, основателя Параклета — монастыря Святого Духа Утешителя. И в его переписке с Элоизой, где тоже сколько угодно эгоцентризма, «я» всегда грешно, «ты», обращенное к ней, всегда позитивно, исполнено надежды и веры, а из этих «я» и «ты» складывается «мы» совершенно особого свойства. Именно это «мы» Элоиза, думаю, и хотела оставить своим сестрам по Параклету и потомкам, собрав часть переписки под одной обложкой[359].

Основоположниками новых монашеских общин и братств, участниками крупнейших религиозных движений как внутри Церкви, так и вне ее, в ереси, были миряне или люди, хорошо помнившие мир. Церковь стремилась упорядочить их умонастроения. То способствуя их проявлениям, то препятствуя, она руководствовалась своими представлениями о целостности веры и, конечно, отстаивала свою исключительную роль в руководстве душами и умами людей. Рассказывая в проповеди и в образах храмового искусства об адских муках, ожидающих грешников, она сознательно вселяла страх, но — и это важно — она не хотела парализовать волю людей. Психологический паралич паствы, и без того легко проявлявшийся в тяжелых жизненных условиях, сделал бы из нее неуправляемую опасную толпу, которую ничто не смогло бы привести ни к земному благополучию, ни к уплате десятины, ни к вечному Спасению.

Вообще христианские, в том числе средневековые, представления о «страхе Божием» отнюдь не совпадают с устоявшимся его толкованием в современном нерелигиозном или антирелигиозном обществе. Уже в Библии еврейское ветхозаветное yre‘ Elôhîm не совпадает с новозаветными представлениями о любви как основе отношений между Богом и людьми. Это видимое противоречие не раз становилось предметом экзегезы первых Отцов и было унаследовано Средневековьем. То, что мы сейчас назовем совестью, постепенно складывалось из понимания неразрывной связи «страха» и «любви»: и то и другое — дары Святого Духа. Тому, кто захочет разобраться в психологических основаниях этого явления, стоит прочесть небольшой аллегорический роман Льюля, написанный им в юности, около 1276 г., на каталанском, — «Книгу о любящем и возлюбленном»[360]. Он доступен в хорошем переводе, но важно понимать и амбивалентность названия, Llibre d’amic et amat: оно на лексическом уровне приравнивает дружбу и любовь, ровно так же, как столетием раньше Элред. «Друг» (amic) — Тот, Кто любит, Бог. «Возлюбленный» — душа верующего, верного Другу, Богу.

Подобные индивидуальные опыты «обращения», даже становясь популярными благодаря красивым рассказам, как и разнообразные эсхатологические схемы, при всех вариациях, не оставляли больших надежд на коренное изменение ситуации здесь, на земле. Это отчасти объясняет медлительность развития многих сторон жизни людей, их картины мира, их сознания. Даже мечты об обращении язычников и иудеев, о возвращении к людям Илии и Еноха, которые, как считалось, за свою праведность были водворены в земной рай без смерти, живыми, и так там и жили, — все это было печальное ожидание Конца. Но пессимизм и оптимизм в коллективной психологии Средневековья соседствуют ровно так же, как сегодня. Параллельно с традиционными потусторонними перспективами начиная с