в плоскость вечности ощущаются в творчестве Герхоха и Хильдегарды, но их пророчества оказались в целом невостребованными. Намного большее значение для самых разных форм религиозного и общественного протеста приобрели сочинения Иоахима Флорского, аббата южноитальянской обители Фьоре. Прошло два поколения после его смерти, прежде чем они начали стремительно распространяться, в том числе за Альпами[367]. Он разделил историю на три эры по трем лицам христианской Троицы. Эра Отца была представлена Ветхим Заветом; в эпоху Сына, которая должна была вот-вот кончиться, истина в еще несовершенном виде была явлена верующим через Новый Завет; и наступала третья эра, эра Святого Духа, когда божественная истина полностью откроется верующим. В установлении этого нового порядка Иоахим придает особое значение неким двум новым монашеским орденам, которые заменят существовавшую доселе церковную иерархию. Они обратят в истинную веру бóльшую часть человечества. Христианский мир при переходе от второй эры к третьей сильно пострадает от неверных. Антихрист, подозревает «пророк» (а именно так многие воспринимали его впоследствии), уже родился, причем не на Востоке, а на Западе, в Риме. И он придет под видом папы, естественно, ложного, неправедного.
Как у Хильдегарды и многих ее современников, в творчестве Иоахима отразилось новое настроение европейцев: в эпоху Крестовых походов и активных контактов с иноверцами они считали, что катастрофа, военное поражение от неверных, могла огнем и мечом очистить Церковь и христианское общество и тем самым подготовить его к Судному дню. В Х в. епископ Верденский задавался вопросом, не следует ли видеть в обрушившихся на Европу венграх обещанные Апокалипсисом племена Гог и Магог. В одной рукописи дошел и ответ[368]. Появление на европейском горизонте монголов и татар было воспринято соответствующе: татар тут же отождествили с античным Тартаром, подземным царством мертвых (их называли Tartari), а заодно и с апокалиптическими народами Гог и Магог (Mongoli-Magogoli). Политические противники — короли, папы, императоры — обвиняли друг друга в сговоре с неверными с целью уничтожения христианского мира[369]. Например, в 1245 г. в Лионе папа Иннокентий IV, призывая собор церковных иерархов утвердить низложение неугодного Апостольскому престолу императора Фридриха II, обвинял его в таком сговоре. Как это часто бывает в истории, наличие реальной внешней угрозы подстегивало страхи, религиозно-политический экстремизм и поиски виноватых среди своих. Иннокентий III, самый могущественный и авторитетный понтифик тех лет, не только согласился в 1204 г. на завоевание Константинополя, чтобы проучить «схизматиков-греков», но и запустил машину Крестовых походов против своих — католиков, чем-то не угодивших святой матери римской Церкви[370]. Крестовые походы — с соответствующим краудфандингом, с пропагандой и кровью — стали реальностью в жизни Италии и других стран в XIII–XIV вв. Перед битвой при Беневенто в 1266 г., где французские крестоносцы разбили войско сицилийского короля Манфреда, епископ Осерский Ги де Мелло отпустил всем французам грехи, назначив в качестве необходимого покаяния бить не жалея.
Характерно, что это общество уже способно было смотреть критически на себя самое. Один из духовных наследников Иоахима, Убертино из Казале, в «Древе распятой жизни Иисуса» (1305) доходит в своем реформаторском радикализме до того, что разделяет «мистического антихриста» и «открытого антихриста», из которых первый есть не кто иной, как папа Бонифаций VIII (1294–1303), знаменитый своими притязаниями на верховенство не только в духовных, но и в светских делах. Знаменитый настолько, что стал предметом судебных разбирательств после смерти. Только неготовность Святого Престола бросить тень на самое себя, на саму Церковь, спасла его от осуждения в ереси и от «осуждения памяти» (damnatio memoriae).
В дальнейшем тенденция видеть проблемы настоящего в свете будущего или вечности, а земное — в свете небесного лишь усиливалась. Многочисленные религиозные движения, осужденные Римской церковью как ереси или терпимые ею, но не слишком поддерживаемые, имели чаще всего социальную и политическую подоплеку, материальные и политические интересы социальных групп и властей. И наоборот, никогда или почти никогда общественное недовольство, поиск новых форм жизненного уклада не выражались в отрыве от эсхатологической перспективы. Национальные интересы также зачастую выражались в разного рода пророчествах и видениях, в которых некий германский государь побеждал некоего абстрактного французского короля.
Старая тема последнего императора оказалась востребованной и в позднем Средневековье, когда традиционная идея империи уже, казалось бы, изживала себя. Более того, генетически к ней восходят идеологии Второго и Третьего рейхов. В 1890–1896 гг. на горе Кюфхойзер в Тюрингии, на месте одного из крупнейших средневековых замков, был поставлен памятник кайзеру Вильгельму I, объединившему Германию в 1871 г. и, следовательно, давшему вторую жизнь Германской империи. Памятники объединителю ставили тогда на центральных площадях все патриотически настроенные города — большинство погибло в бомбежках Второй мировой войны. Но этот — уникален и производит незабываемое, сложное впечатление.
С конца XIII в. среди жителей Тюрингии бытовала вера, что под этим холмом спит уже знакомый нам император Фридрих II Гогенштауфен и что он должен когда-нибудь воскреснуть, объединить немцев в единое государство и принести счастье своему народу. Постепенно, к началу XVI в., Фридриха II сменил его дед, не менее известный, но скорее как крестоносец и вообще вояка, Фридрих I Барбаросса. В 1519 г. появилась написанная на немецком «Народная книжечка об императоре Фридрихе». В XIX в., когда романтический интерес к Средневековью в европейском обществе окреп, легенда о Барбароссе и его грядущем возвращении была фактически возведена в ранг национального достояния. Поэтому неслучайно, что этот впечатляющий монумент объединяет в себе конную статую к тому времени уже умершего императора Вильгельма I и сидящую ниже его, как бы внутри холма, огромную каменную фигуру сказочного бородатого Барбароссы. Современный кайзер представлен как перевоплощение, реинкарнация средневекового предшественника. Для усиления воинственности всего гранитного сооружения скульпторы использовали агрессивные звериные мотивы искусства доколумбовых цивилизаций Латинской Америки. Ориентированность памятника на Восток не оставляет сомнений относительно политической интерпретации памятника, созданного в момент формирования Тройственного союза и Антанты. Для создания идеологии новой империи необходимо было не просто вспомнить, но и возродить в монументальной форме ту «имперскую легенду» (Kaisersage), которая будоражила умы немцев позднего Средневековья[371]. И если «Сивиллиными книгами» не зачитывались в школах, то на ближайшее окружение фюрера имперская эсхатология оказала самое непосредственное воздействие.
Не следует, глядя на этот памятник, телеологически возлагать на него или его создателей вину за мировые войны XX в. Он такой же документ исторического сознания, как любой другой исторический памятник своего времени. Но он показывает, сколь живучими оказались эсхатологические настроения позднего Средневековья, несмотря на то что питавшие их апокалиптические страхи, казалось бы, давно ушли в прошлое.
В Средние века эсхатология и милленаризм поддерживались Католической церковью, занимавшей исключительное положение в обществе. Эта поддержка в конце
