Представления о бессилии человека перед лицом зла, приемлемые в рамках христианства, вовсе не превращали человека в ничтожный предмет игры надмирных, метафизических, непостижимых сил. Если на определенном этапе своего жизненного пути, своей «духовной брани» он чувствовал отсутствие или нехватку благодати, если он терял возможность беседовать с Богом, это не отнимало у него права молиться о даровании или возвращении этой благодати. Он не забывал о своей ответственности. Для этого он и наделен свободой воли (liberum arbitrium), важнейшей чертой человеческой природы. В этом он отличался от стоявших ниже его по достоинству, созданных для него животных. Рыская в поисках пищи или убегая от хищника, зверь не оказывался перед мучительным выбором: он либо гнался, либо удирал. Голова животного опущена к земле, говорили вслед за Овидием средневековые энциклопедисты, потому что на ней оно находит свое пропитание; лицо же человека, если он действительно достоин своего звания, обращено к небу, ибо его помыслы — о высоком[375]. Но, что удивительно, иногда в средневековом представлении свобода воли отличала человека и от совершенных, бессмертных, нематериальных творений, каковыми были ангелы, ибо они с Богом и больше нигде быть не могут.

«Оправдание Бога», или теодицея, — одна из важнейших составляющих средневековой картины мира, тема постоянных размышлений христианских писателей и проповедников. Зло царило в окружающем мире и внутри исполненного пороков человека, никто в этом не сомневался, поэтому необходимо было осмыслить существование зла для того, чтобы найти оружие против него. Эту задачу в той или иной степени человеческое общество решает на всех этапах своей истории. Для средневековых христиан велико было искушение увидеть во зле силу, равновеликую добру. Когда они позволяли себе эту мысль, их размышления часто заканчивались ересью: ради личной чистоты они отрицали весь существующий миропорядок и устройство человеческого общества, включая погрязшую в смертных грехах Церковь. Тогда в земном мире они видели царство дьявола, которого Новый Завет неслучайно называет «князем мира сего» или даже «богом мира сего»[376]. В этом титуле важно слово сего, под которым подразумевается именно земной мир людей, в отличие от мироздания в целом. Всех, кто не примыкал к их общине, еретики считали нечистыми, недостойными Царствия Небесного.

Такие движения и связанные с ними умонастроения называют дуалистическими. Вслед за некоторыми религиозными течениями античного мира, в частности манихейством, дуалисты не верили (или не вполне верили) во всемогущество Творца, не находили достаточно аргументов для его оправдания, считали дьявола равносильным Ему в земном мире. Поэтому они чаще всего бежали из этого мира, подобно монахам и отшельникам, с той лишь разницей, что они отрицали и Церковь, и возможность общения с «неверными», с теми, кто все же оставался в миру. Церковь и светская власть, как известно, довольно резко реагировали и на проявления такого рода умонастроения, очень опасного для единства веры, и на ереси, зачастую охватывавшие огромные территории.

Конечно, дуализм не был чужд и правоверному христианину, он знал о силе зла и слабости добра. Немногие умели, как св. Франциск, по-настоящему радоваться несправедливости по отношению к себе, видя в этом подражание несправедливо страдавшему Христу. Грешник чувствовал себя вечным странником, блудным сыном в далекой стране, которую в XII в. стали часто называть regio dissimilitudinis[377]. Это непростое словосочетание можно передать буквально как «юдоль неподобия», но означает оно «юдоль отверженных». Cформулированное впервые, кажется, Августином, но восходящее к Платону, оно объяснимо от противного. Similitudo — это то подобие божеству, которое заложено в нас Творцом, но попрано Грехопадением и даже раньше, отпадением дьявола, вознамерившегося встать на место Бога, то есть узурпировать Его образ.

Христианская топографическая образность аксиологична, поэтому и «юдоль неподобия» тем безбрежнее, тем томительнее, чем дальше человек своим поведением отдаляется от божества. Неслучайно Бернард в первой половине XII в. ставит рядом longe et dissimile, что по-русски звучит, мягко говоря, странно: «далеко и неподобно». Чуть позже Петр Блуасский, поэт и богослов, риторически восклицает: «…вернись из земли греха, вернись из земли неподобия, вернись из земли нищеты в землю свободы, вернись в землю благодати и в землю милости!» В середине XII в. Петр Ломбардский, ученик Абеляра и мыслитель более систематический, разъяснял в «Сентенциях», что речь идет не о месте, не о пространственном отдалении души от Бога, поскольку Бог повсюду, но о разрушительной силе греха над душой и телом. «Сентенции», сначала вызвавшие споры, с XIII в. стали главным после Библии катехизисом, предметом толкования и подробного изучения в университетах. Утвердились и разъясненные в них представления.

Проповедники XII в. упражнялись в символических толкованиях выразительного понятия, находили в «юдоли» различные «области», связывали их с различными грехами. Рабов алчности, скажем купцов, вечно разъезжающих по миру, объявляли «вавилонянами», сравнивали с иудеями в египетском рабстве, призывали одуматься, «вернуться в Иерусалим». Церковь требовала от верующего — но и от самой себя — постоянного «обращения», «возрождения», «обновления», «возвращения», «перехода». Все эти метафоры — renovatio, migratio, transitus, conversio, reversio, — сочетающие в себе движение внешнее, пространственное, и внутреннее, духовное, исключительно важны для понимания той особой религиозно-мировоззренческой ситуации на Западе, которую называют Ренессансом XII в.[378]

Легко увидеть в подобных представлениях, «нагнетаемых» клиром, конфликт духовного и светского начал в культуре. Но тогда не совсем ясно, где начинается одно начало, где заканчивается другое. Если же не прятаться за такой привычной для современного дуализма схемой, налицо кардинальный разлад в умонастроении человека того времени. Есть ли выход из порочного круга для человека, которому все равно не быть праведником, как бы искренне он ни подражал Христу и святым? Однако христианин знал также, что такой пессимизм вел его к одному из серьезных пороков — унынию. Это слово лишь отчасти передает все богатство значений соответствующего латинского слова acedia греческого происхождения. Иногда его сопоставляли с acidus: речь о горьком унынии. Современному человеку с его неврозами, психозами и депрессиями не так уж трудно проникнуть в суть этого явления. Трудно понять, почему его так боялись средневековые люди и почему это порок, а не достойный сожаления и лечения недуг. Уточним: в Средние века любой порок — недуг и нуждается в лечении.

В XIV в. Петрарка, писатель, часто бывавший в грустном настроении, посвятил анализу этого душевного состояния несколько замечательных страниц автобиографического диалога «Моя тайна». Характерно, что диалог он ведет с Августином, который также был знаком с моментами отчаяния, не говоря уж о его пессимистическом взгляде на