Перспектива пришествия Антихриста, главного действующего лица готовящейся всемирной драмы, способствовала соответствующему толкованию любых природных катаклизмов, эпидемий, войн, социальных и религиозных конфликтов, особенно расколов: все это не могло не предвещать близящийся конец. В первой половине X в. — пожалуй, самого «темного» из «темных» веков — аббат Клюни Одон был уверен в его приближении, лицезрея «волну несправедливости». Около 1000 г., затем около 1033 г., через тысячу лет после рождения и распятия Христа, массового психоза, конечно, не было, во всяком случае, его было не больше, чем в 2000-м. Однако письменные и художественные свидетельства тысячелетней давности донесли до нас отголоски страхов и надежд: тысячелетие, в течение которого, согласно обещанию Апокалипсиса, Сатана был закован, заканчивалось, следовательно, нужно действовать[339].

Противостояние церковной и светской властей, прежде всего в лице пап и императоров, верховных правителей христианского Запада, иногда перераставшее в непримиримый конфликт, на протяжении веков описывалось в эсхатологических красках. Сторонники Римской курии видели в непокорных императорах и их придворных либо предшественников Антихриста, либо его самого. Даже небольших по объему, но богатых образами текстов Библии было достаточно образованным папским памфлетистам, чтобы, ссылаясь на них, представить своих неприятелей как врагов рода человеческого. И такая пропаганда отлично действовала, потому что не нуждалась в доказательствах. Светская власть отвечала той же монетой. Она не выступала ни против идеи Церкви (без нее немыслимо было человеческое общество), ни против папства как института. Зато рассуждала о чистой Церкви времен апостолов.

Около 1100 г. ломбардские мастера написали на восточной стене монастырской церкви Святого Петра фреску (рис. 28). На ней в роскошную орнаментальную «раму», выполненную в технике стукко, вписана удивительная, завораживающая и сегодня композиция, иллюстрирующая 12-ю главу Откровения Иоанна Богослова. В этой главе рассказывается, что жена в муках рожает младенца, его передают Всевышнему, но дракон о десяти рогах и семи венцах пытается его съесть. Ангелы низвергают дракона и часть звезд, тот в отместку охотится потом за женщиной. Именно эта надмирная драма изображена здесь в таком масштабе, какой не известен нам по другим памятникам. При этом мы не в Риме и не в Париже. Мы на вершине холма, стоящего над одной из дорог, ведших через альпийские перевалы из Германии в Италию. В те времена аббатство было богатым и влиятельным, с неплохой библиотекой. Судя по всему, аббату понадобилось украсить свой храм необычной иконографической программой. Мастеров пригласили первоклассных: гармоничность очень сложной для своего времени композиции, анатомия фигур ангелов, спокойные линии складок одежды — все это говорит как о знакомстве с веяниями византийской живописи XI в., так и об ориентации на западную живопись времен Оттонов и Салической династии.

Рис. 28. Сцена из Апокалипсиса. Фреска восточной стены церкви Сан Пьетро аль Монте в Чивате. Около 1100 г. Фото О. С. Воскобойникова

Перед нами не чей-то каприз, а послание — паломникам и сильным мира сего, периодически кочевавшим со своими боевыми отрядами между севером и югом. Cчитывалось оно, думаю, неоднозначно, как всякое великое послание. Но достаточно было и простого объяснения: именно в 12-й главе Откровения единственный раз во всей Библии рассказывается в форме видéния о происхождении зла на земле и о финальной битве добра со злом. В жене и в младенце, естественно, видели пророчество о Деве и Христе. Но их, исторических Марию и Иисуса, Апокалипсис как раз и связывал с началом и концом истории мироздания. Такая странная хронология на самом деле вполне ортодоксальна для христианской картины мира. Здесь же, в церкви Святого Петра в Чивате, можно видеть еще целый ряд апокалиптических образов: прямо при входе путника встречают четыре райские реки и небесный Иерусалим, над алтарем, в куполе кивория, изображено поклонение старцев Агнцу[340].

Безусловно, акцент сделан заказчиками и мастерами на главной сцене, но церковь в целом была рассчитана на долгое сосредоточенное молитвенное созерцание. Такому созерцанию помогали и надписи, и даже принадлежавший тому же аббатству второй храм, посвященный св. Калоцеру, стоящий внизу, у подножия холма, в городке Чивате. Там фрески того же времени, чудом уцелевшие в нескольких фрагментах, рассказывали об испытаниях, выпавших на долю древнего Израиля. Эти испытания считывались христианами как промыслительное изображение собственных бедствий. И вот, поднявшись за час на холм, путник 1100 г., как и нынешний турист, узнавал, что все эти беды, страхи и надежды — все они имеют по-настоящему вселенское значение. Ничто нам сегодня не говорит, что за этой замысловатой живописью может стоять совершенно конкретная политическая ситуация. Архиепископ Милана Арнольфо де Капитани, избранный в 1093 г., чем-то не угодил папе Урбану II, инициатору Первого крестового похода, удалился из столичного Милана в этот укромный уголок и, скорее всего, решил выразить свои представления о добре и зле масштабной реконструкцией монастыря и новой иконографической программой[341].

В 1140-х гг. замечательный немецкий историк Оттон Фрейзингенский, близкий к императорскому двору епископ, пессимистически настроенный интеллектуал, был уверен, что разрыв между двумя великими властями был вызван «смердящей привязанностью ко греху, свойственной нашему смятенному времени» и только монашество, во всеоружии своей моральной чистоты, могло чем-то помочь. Он не сомневался, что конец совсем близок, а участие во Втором крестовом походе (1146–1147) и посещение Иерусалима могли только усилить эту уверенность. Незачем удивляться, что несколькими годами позже, при коронации его племянника, молодого Фридриха I Барбароссы, исполнялась поэтическая драма «Действо об Антихристе», смелое и по форме, и по содержанию произведение анонимного монаха[342]. В нем приводятся, в соответствии с торжественностью момента, своего рода социальная, религиозная и политическая программа, наставления молодому монарху, который вскоре прославится своей воинственностью, — и все это, как говорили древние, sub specie eternitatis — под эгидой вечности.

Времена изменились. На современный взгляд, «Действо об Антихристе» с трудом согласуется с королевским двором и репрезентацией власти. Однако при всей своей художественной и идеологической оригинальности «Действо» отражало типичный настрой различных слоев образованного общества, в том числе высшей политической элиты. Очень специфично Средневековье выражало собственные представления о величии и смирении. Если оно не боялось унижать своих святых, тем более это касалось земных властителей. Когда кардинала избирали папой, наследником Петра и наместником Христа, сверхчеловеком, у него перед глазами во время специальной церемонии сжигали паклю. Вспыхивала и сгорала она моментально, избранник воочию видел, сколь короткий срок ему отпущен на древнейшем троне Европы[343]. Хватало подобных «радостей» и в жизни светских государей, как во время лиминальных ритуалов перехода, так и в рутине. Ограбление же мертвецов и вовсе стало в последние столетия Средневековья повальным увлечением, да еще и обросло богатым символизмом