Якопоне, видимо, ощущал себя ратоборцем, его собственное «я» представляло собой арену битвы, где душа в поисках спасения порицает тело. Тема старая, как и многие другие, затронутые поэтом[327]. Но важно и то, что эта социальная, политическая и религиозная критика и аскетизм, основанный на теологии, выражены у него не на латыни, а на народном языке, вольгаре. У Якопоне выходят на сцену пороки и добродетели, истинная и ложная любовь, пять чувств, интеллект, бедность — персонификации, которые простыми и живописными словами учат смелым и сложным вещам[328]. Его мир менее богат красками, формами, лицами, мелодиями, чем мир его младшего современника Данте. Якопоне-поэт больше полагается на рассуждения и веру, чем на зрение или слух, он меньше «художник», если угодно[329]. Но все же перед нами и серьезное событие в истории литературы, и явление средневековой религиозности.

Такое эпатирующее поведение, да еще и на городской площади, явно находило отклик в сердцах людей. Не будучи в силах в полной мере следовать образцу, сильные мира сего — герцоги, короли, императоры — перед смертью принимали постриг и умирали в рясе. Этому своеобразному ритуалу смерти следовали даже не самые религиозные: император Фридрих II (1220–1250) умер цистерцианцем. А его младший современник, король Франции Людовик IX Святой, занимался самобичеванием и носил власяницу, о чем тогда знали немногие, но узнали потомки — из житий. И он был не один, поскольку король, тем более святой король, всегда был примером для подражания.

Стигматы Франциска раскрылись ближайшим соратникам лишь на смертном одре в 1226 г. Они еще долго были предметом споров, которые лишь частично известны по недомолвкам текстов тех лет[330]. Размышляя над болью от шипов венца, Франциск бросался в розовый куст, спал сидя и ходил босиком, потому что и Сыну Человеческому негде было главу приклонить[331]. Его последователи, даже если не доводили свое тело до полного истощения, находили единение со страдающим, умирающим на кресте Богом, созерцали живописные распятия, распространившиеся в Центральной Италии одновременно с францисканской проповедью и поэзией. На этих распятиях мы часто видим миниатюрные фигурки, лобызающие окровавленные ноги Спасителя, — «портреты» этих в основном безымянных подвижников нового типа. Появились целые деревянные скульптурные группы в натуральную величину, которые позволяли превращать созерцание Страстей в настоящий театр памяти (рис. 27). Такую фигуру Христа можно было снять с креста, сложить ей руки (они специально делались подвижными) и уложить в гроб во время богослужений Страстной седмицы. А Людовик IX, кстати, особенно любивший францисканцев, просто выкупил за немыслимые деньги Терновый венец Христа в Константинополе, тогда управлявшемся его родственниками. За такие же немыслимые деньги он построил для него специальную капеллу, Сент-Шапель, одно из величайших достижений европейской архитектуры. Эту реликвию — как мы видим, памятник не только Страстей, но и религиозных исканий XIII столетия — по сей день хранят в соборе Парижской Богоматери и показывают по великим праздникам.

Рис. 27. Снятие с креста. Скульптурная группа из церкви Санта Мария Аннунциата в Роккатамбуро ди Поджодомо. Вторая половина XIII в. Дерево. Норча, городской и епархиальный музей «Ла Кастеллина». Фото О. С. Воскобойникова

Описанный религиозный настрой одновременно отвергал мир людей в том виде, в котором он был привычен, но принимал природу во всей ее красоте, поскольку она была совершенным творением совершенного Творца. Франциск в замечательной «Похвале творениям» на итальянском языке прославлял «брата Солнце», «сестру Луну», «брата Ветра», «брата Огня» и даже «сестру Cмерть». Он по-настоящему — и вместе с тем по-новому — любил мир! Поведенческий эпатаж Франциска, Якопоне, в какой-то степени даже Людовика IX в чем-то сродни православному юродству. Он имел для них смысл потому, что был выставлен на всеобщее обозрение и быстро становился популярным, хотя «популярности» в современном понимании этого слова они не искали. Франциск, если верить авторам всех житий, написанных в XIII в., тщательно скрывал, как драгоценный дар, стигматы — кровоточащие раны на ногах, руках и под грудью. Они были дарованы ему на исходе дней как знак особого благословения неба. Но самой своей неслыханностью такой знак не мог не вызвать подозрений тогда, как и сегодня, о чем свидетельствуют споры вокруг регулярно появляющихся новых «францисков». Принятие, впервые в истории, предыдущим понтификом этого имени имеет, конечно, совсем иное, но тоже историческое значение. И все же обретенные живым человеком стигматы прижились, а Франциск, предъявивший эту уникальную форму подражания Христу, в сознании масс и Церкви стал почти что новым Христом. Никогда ни один из Отцов Церкви не мог рассчитывать на такую популярность среди верующих, несмотря на мировоззренческое и доктринальное значение их жизни и трудов для христианства в целом.

Франциск и его последователи, особенно обсерванты, то есть ревнители, или спиритуалы, то есть следующие духу отца-основателя, дали пример того, как можно с радостью принимать любые сваливающиеся на голову невзгоды, болезни и несправедливости. В них-то и в способности видеть в них не бич и не наказание, в «легком иге» Франциск и видел «совершенную радость», замечательно описав ее в коротком, но одном из самых красивых литературных текстов XIII в. — «Об истинной и совершенной радости».

На этой волне радости, покаяния и одновременно эсхатологических ожиданий, подпитанных распространением сочинений калабрийского аббата Иоахима Флорского, в 1260 г. по всей Центральной Европе прошла волна так называемых флагеллантов: толпы людей, разраставшиеся по мере продвижения, шли по дорогам, избивая себя до изнеможения и проповедуя мир и покаяние. Официальная церковь и светские власти вынуждены были отнестись к таким массовым проявлениям глубокой веры и великих страхов с настороженностью, а папа Климент VI запретил движение флагеллантов специальной буллой.

Восхищаясь Франциском, не все умели, как он, находить радость в беде, не все, как Людовик Святой или Ванна, жена Якопоне, носили власяницу. Всплески чумы и проказы, несомненно, подпитывали что-то вроде культа смерти. Замечательные «Стихи о смерти», поэма в пятьдесят строф, написанная около 1195 г. на старофранцузском цистерцианцем и некогда трувером Элинаном Фруамонским, свидетельствуют задолго до этого «культа» о зарождении специфической «короткости» в отношениях живых с их главным врагом и победителем[332]. Эта короткость, кстати, мастерски