Хотя убийства подобного рода, часто в гораздо большем масштабе, были обычным делом, они иногда вызывали у захватчиков тревогу. Бойцы одного мотоциклетного батальона «расстреляли всех жителей деревни, вместе с женщинами и детьми, а тела свалили в могилы, которые те сами для себя выкопали» якобы из-за того, что «вся деревня помогала устроить засаду, которая дорого обошлась мотоциклистам». По словам Руппа, «мнения относительно необходимости расстреливать комиссаров диаметрально расходились»[454]. Один не названный по имени немецкий солдат из тех немногих, кто испытывал ужас от подобных бесчеловечных преступлений, записал: «Здесь войной занимаются в ее “чистой форме”… Сцены, которые можно наблюдать, граничат с безумными галлюцинациями и ночными кошмарами»[455].
В отсутствие каких-либо общепринятых правил ведения войны не существовало норм, которые могли бы сдержать даже самые крайние проявления насилия. Для немецких солдат, убежденных, что славяне лишены черт, которые делали бы их достойными человеческого обращения, убийство было не только средством утолить ярость от боя с ненавистным врагом, но и простым способом избавиться от балласта.
Гитлеровские яростные тирады притупили чувствительность как рядовых солдат, так и офицеров. Даже командир 43-го армейского корпуса генерал Готхард Хейнрици – в остальном утонченный и вдумчивый офицер – оказался причастен к преступлениям. Когда он руководил войсками во время вторжения в Польшу («эту ужасную страну»), ему повсюду мерещилась грязь, которую он объяснял не только нищетой жителей, но и характером славян как таковых. Назвав Генерал-губернаторство – куда согнали и объявили «лицами без гражданства» около 12 млн поляков, включая более миллиона евреев, – «помойкой Европы», он возмущался рабскими условиями, в которых те вынуждены были существовать. Считая, что эти жертвы нацистского расизма сами виноваты в обрушившихся на них несчастьях, он с содроганием смотрел на их полуразрушенные дома. Они были «грязными, с обрывками занавесок на окнах, отвратительными с виду… Казалось, что мы можем нахвататься вшей и блох, просто прогуливаясь по улицам. В еврейских кварталах воняет так, что нам пришлось сморкаться и отплевываться, чтобы избавиться от нечистот, которые мы вдохнули»[456].
На русском фронте его общее отвращение к славянам смешалось с почти религиозным негодованием, вызванным стойкостью вражеских солдат, которых он в разное время и неоднократно описывал как «ловких», «хитрых» и «коварных». Хейнрици возмущало, что, вместо того чтобы сдаваться в плен перед лицом превосходящих сил противника, они прятались за деревьями или в вырытых заранее укрытиях, откуда «стреляли немцам в спину». В наказание за столь нетрадиционную тактику, равнодушно замечал он, «наши по разным поводам устраивали среди них беспощадные чистки», а поскольку «с нашими ранеными русский вел себя как зверь», генералу доставляло удовлетворение наблюдать, как «наши солдаты расстреливали и избивали до смерти любого в советской коричневой униформе… и так сотни людей расстались с жизнью»[457]. Его бесстрастное описание подобных зверств – резко контрастирующее с той отеческой заботой, которую он проявлял по отношению к своим подчиненным, – было мерилом того, насколько быстро и глубоко операция «Барбаросса» погрузилась в варварство.
В то время как прочие командиры либо отворачивались, либо одобряли подобные беззакония, некоторые из них – по крайней мере, в первые дни – пытались положить им конец. Генерал Йоахим Лемельзен, служивший под началом Гудериана в должности командира 47-го танкового корпуса, был потрясен жестокостью собственных подчиненных. 25 июня он сделал им официальный выговор: «По моим наблюдениям, имели место бессмысленные расстрелы военнопленных и гражданских лиц. Русский солдат, захваченный в плен в военной форме после того, как он храбро сражался, имеет право на достойное обращение»[458]. Когда это не возымело заметного действия, он сделал еще одну попытку: «Вопреки моим распоряжениям… наблюдались новые случаи расстрелов пленных и дезертиров, производимых безответственным, бессмысленным и преступным образом. Это убийство! Германский вермахт ведет эту войну против большевизма, а не против русского народа». Он не только ужасался самому варварству, но и переживал о его последствиях, заметив, что «картины бесчисленных трупов солдат, лежащих вдоль дорог, явно убитых выстрелами в голову в упор уже после того, как они бросили оружие и подняли руки вверх, быстро распространятся во вражеской армии»[459].
Но авторитет Лемельзена, как и авторитет его сослуживцев, придерживавшихся схожих взглядов, был фатально подорван ролью самого ОКВ в разработке тех кровавых методов, которыми нацисты собирались вести свою «войну на уничтожение» против большевизма и которые были описаны Гитлером на встрече с генералами 30 марта. Они были неоднократно высказаны вслух и закреплены в печально известном гитлеровском «приказе о комиссарах» от 6 июня, в котором говорилось:
В борьбе с большевизмом на соблюдение врагом принципов гуманности или международного права рассчитывать нельзя! Особенно жестокого и диктуемого ненавистью бесчеловечного обращения с нашими военнопленными следует ожидать от всякого рода комиссаров, этих подлинных носителей сопротивления… В нынешней войне пощада этим элементам и соблюдение в отношении их международных правил неуместны. Они представляют собой угрозу нашей безопасности и быстрому освобождению нами населения захваченных областей… Политические комиссары – инициаторы варварских азиатских методов ведения войны. Поэтому против них следует немедленно и без всяких задержек действовать со всей беспощадностью. Если же они оказывают вооруженное или любое иное сопротивление, следует немедленно устранять их силой оружия[460].
Эти «методические рекомендации» были не предложением, а руководством к действию. Вместе с приказом о начале операции «Барбаросса» (изданным верховным командованием вермахта тремя неделями ранее), в котором определялись сфера применения военного права и «особые меры» со стороны войск, «приказ о комиссарах» давал разрешение на убийство, делая его средством ведения войны. Лишь горстка старших генералов нашла в себе мужество выразить обеспокоенность такими мерами. Среди них был командующий группой армий «Центр» фельдмаршал фон Бок. «Он так составлен, – заметил он в связи с приказом о начале операции «Барбаросса», – что практически дает любому солдату право расстреливать любого русского, которого он сочтет – или сделает вид, что сочтет – партизаном. Приказ снимает любые ограничения в выборе наказаний за преступления подобного рода»[461]. Фон Бок поднял этот вопрос в разговоре с главнокомандующим сухопутных войск Браухичем, который с привычным для себя малодушием заверил его, что такие приказы не противоречат существующим нормам, согласно которым солдат несет ответственность перед военным трибуналом за свои действия на поле боя и вне него. Вместо того чтобы продолжать настаивать на своем, фон Бок живо ухватился за это утешительное толкование. Сняв свои возражения, он тем самым присоединился к коллегам-генералам, давшим молчаливое согласие на то, что Ян Кершоу удачно назвал «предумышленным варварством»
