Пока меньшая петля затягивалась вокруг Белостока, генерал Болдин изо всех сил пытался выполнить приказ Павлова о контрнаступлении. Как он и предупреждал, это оказалось невыполнимой задачей. Остатки 10-й армии были рассечены немецкими танками на части, и у них подходили к концу боеприпасы. Под непрекращающимися бомбардировками люфтваффе войска теряли волю к сопротивлению. Последний боеспособный танковый корпус, которым командовал генерал Михаил Хацкилевич, был практически обездвижен. Взволнованный Хацкилевич прибыл на командный пункт Болдина и принес мрачную весть: «У нас последние снаряды. Выпустим их, что тогда?» Болдин ответил: «Если машины нельзя будет увести, придется их уничтожить»[473].
Теперь, когда практически все корпуса и дивизии под его командованием оказались в окружении, Болдину оставалось только одно – попытаться вырваться из «внутреннего кольца», в котором их заперли. Командующий взял инициативу в свои руки. Он приказал своим генералам, офицерам и солдатам разбиться на небольшие группы, каждой из которых затем предстояло самостоятельно прорываться из затягивавшейся петли. Болдину удалось вывести свою группу на ничейную территорию, которая находилась вне белостокского окружения, но где все еще нужно было опасаться передовых немецких танковых частей. Они шли, старательно обходя немецкие позиции, а по пути к ним присоединялись другие части, которым также удалось вырваться из петли и затеряться в бескрайних белорусских лесах. Подобно гамельнскому крысолову в военной форме, Болдин постепенно собрал вокруг себя 1600 грязных, изможденных людей. Моральный дух его бойцов упал еще ниже после того, как они нашли нацистские пропагандистские листовки: «Москва взята германскими войсками! Русские, сдавайтесь! Ваше сопротивление бесполезно!» Болдин обладал редкими лидерскими качествами – непреклонной уверенностью в себе, личным мужеством, ясным умом и твердой волей к победе. Несмотря на все препятствия, ему каким-то образом удалось воодушевить шедших за ним людей предпринять героическую попытку пробиться к Смоленску[474].
К 28 июня танки Гудериана двинулись из Брест-Литовска на захват Минска, где ранее располагался штаб Западного фронта. Павлов уже бежал из города, расположив новый командный пункт в 180 километрах восточнее, в лесу, на окраине Могилева. В состоянии, близком к панике, он связался с Москвой и доложил, что «до 1000 танков обходят Минск с северо-запада… Противодействовать нечем»[475]. Весь фронт пребывал в состоянии хаоса, и он отдал всем дивизиям под своим командованием приказ об отступлении. В отсутствие телефонов и радиостанций Павлов пытался доставить это распоряжение командирам на линии фронта с помощью старого биплана (который вскоре был сбит), а затем по очереди послал несколько бронированных автомобилей (которые тоже были уничтожены). В конце концов двум бесстрашным офицерам связи удалось десантироваться с парашютом туда, где находились остатки командного пункта 10-й армии и где их сразу же арестовали по подозрению в шпионаже в пользу немцев. К несчастью, шифровальщики 10-й армии не смогли прочесть приказы, которые офицеры доставили от Павлова, так как коды совсем недавно изменились и еще не дошли до этой отдаленной части. Офицеров расстреляли на месте[476].
Растерянный и деморализованный Павлов решил лично посетить прифронтовую территорию, чтобы попытаться понять, что происходит. Это не принесло результатов. Он вернулся в Могилев как раз вовремя, чтобы встретить делегацию из Москвы, которую возглавлял генерал Андрей Еременко, специально для этого отозванный со своей командной должности в Сибири. Еременко прибыл 29 июня и застал Павлова за завтраком. С беспокойством взглянув на гостя, Павлов спросил: «Какими судьбами к нам вас занесло? Надолго ли» В ответ Еременко молча протянул ему лист бумаги. Документ сообщал, что с этого момента Павлов отстраняется от должности командующего, а на его место назначается Еременко. Павлов с недоумением спросил: «А меня куда же» Еременко ответил: «Нарком [обороны Тимошенко] приказал ехать в Москву».
Павлов многословно оправдывал себя, не без основания жалуясь на то, что развал фронта во многом был обусловлен «поздним получением приказа о приведении войск в боевую готовность». Однако он согласился, что «ошеломляющие удары противника застигли наши войска врасплох. Мы не были подготовлены к бою, жили по-мирному, учились в лагерях и на полигонах, поэтому понесли большие потери»[477]. Этим неприятным фактам не придадут никакого значения в Москве, где в это же время Сталин громко негодовал по поводу «чудовищного преступления», которое совершили Павлов и его армии, оказавшись не в состоянии сдержать натиск немцев. «Надо головы поснимать с виновных», – зловеще добавил он[478].
После обеда в окружении четырех своих самых влиятельных приспешников в Политбюро – Молотова, Георгия Маленкова, Берии и Микояна – Сталин вошел в кабинет наркома обороны, чтобы встретиться с Тимошенко и Жуковым. Ни тот ни другой не смогли дать ясный отчет о разворачивавшейся катастрофе. В гневе Сталин повернулся к Жукову и бросил: «Что это за начальник Генштаба, который в первый день войны растерялся, не имеет связи с войсками, никого не представляет и никем не командует?» Даже Жуков был раздавлен свирепостью сталинских нападок. Их оказалось достаточно, чтобы начальник штаба разрыдался и покинул помещение. Чуть позже его удалось убедить вернуться для более спокойного и трезвого анализа ситуации, выход из которой не мог найти никто из присутствовавших. Покидая здание, Сталин повернулся к Микояну и другим и, по их единогласному свидетельству, произнес ту или иную версию фразы: «Ленин оставил нам великое государство, а мы его просрали!»[479]
По всей видимости, Сталин был на грани отчаяния. Он уехал в Кунцево, чтобы побыть в одиночестве. Измученный и униженный промахом в оценке предвоенной ситуации, ответственность за который лежала непосредственно на нем даже в глазах его самых верных последователей, он заперся на даче, никого не принимая и не отвечая на телефонные звонки в течение целых суток. Опасался ли он, что Политбюро снимет его с поста, или – что гораздо хитрее – решил, что это наилучший способ испытать их преданность, так и останется загадкой. В любом случае вскоре к нему явилось утешение в лице прибывшей делегации членов Политбюро. «Зачем вы приехали?» – спросил он их настороженно, как если бы они собирались его арестовать. Молотов за всех ответил: «Скажу прямо, что, если бы какой-нибудь идиот попытался настроить меня против вас, я бы послал его к черту. Мы просим вас вернуться к работе». Сталин якобы ответил: «Да, но подумайте сами. Разве я смогу и дальше оправдывать надежды людей? Смогу ли я повести страну к окончательной победе? Могут быть более достойные кандидаты».
Эта невероятная демонстрация смирения была эффективной уловкой и тут же вызвала желанную реакцию. Пока другие воодушевленно кивали в знак согласия, Ворошилов сказал: «Я думаю, что выскажу единогласное мнение. Нет никого, кто был бы достойнее». Затем Молотов сообщил, что обсуждал с товарищами создание нового органа – Государственного комитета обороны (ГКО)[480]. Потом вперед выступил Берия, один из его архитекторов, и высказал общее пожелание, чтобы новый орган, которому предстояло стать высшей инстанцией по всем вопросам ведения войны, возглавил Сталин[481]. Это подтверждение неоспоримого лидерства делало диктатора еще более могущественным, чем когда-либо прежде. Решения внутреннего кабинета, в который, помимо него самого, вошли только Молотов, Ворошилов, Маленков и Берия, не подлежали оспариванию. Его полномочия были четко определены: предстояло «обязать всех граждан и все партийные, советские, комсомольские и военные органы беспрекословно выполнять решения и распоряжения Государственного комитета обороны»[482]. «Диктатура пролетариата» отныне формально сосредоточивалась в руках одного человека. Получив такое подтверждение своего статуса, Сталин был более чем готов откликнуться на призыв соратников вернуться к работе.
3 июля Сталин наконец выступил с обращением к советскому народу. Чтобы его услышать, люди толпились вокруг
