Болдина встретил генерал-майор К. Д. Голубев с группой штабных офицеров. Они подтвердили его предчувствия: тяжелые потери в живой силе и технике, сломавшиеся или непригодные к использованию танки, разбитые самолеты и артиллерийские орудия, почти израсходованные боеприпасы и топливо. Голубев склонился над картой и тяжело вздохнул: «У нас замечательные люди – волевые, преданные, выносливые… Тяжело, Иван Васильевич. Очень тяжело»[415].
Тревожное донесение об обстановке прервал офицер связи. Связь с Минском удалось восстановить. Павлов был на линии. Командующий выслушал доклад Болдина, а затем передал ему заранее составленный подробный приказ, который не учитывал ничего из того, о чем ему только что сообщили. Болдину надлежало немедленно реорганизовать фронт и, собрав все, что осталось от двух механизированных и одного кавалерийского корпусов, перейти в решительную контратаку. Ему надлежало выбить противника на его исходные позиции и предотвратить любые дальнейшие попытки вражеских частей прорваться через линию советской обороны. Павлов продолжал: «Это ваша ближайшая задача, и за ее решение отвечаете лично вы». Операция должны была начаться ночью. Это был совершенно нелепый приказ.
Болдин пытался объяснить, что в сложившейся «серьезной» обстановке приказ Павлова будет просто невозможно выполнить. Его командир на какую-то долю минуты замолк, а затем окончательным тоном произнес: «У меня всё. Приступайте к выполнению задачи». Павлов окончательно переселился в мир фантазий, где страх перед Сталиным и принятие желаемого за действительное вытеснили любую военную логику, вызвав целый поток абсурдных приказаний. Но у Болдина не было другого выбора, кроме как повиноваться, если он хотел избежать трибунала и расстрела. Таким было начало кошмарных 45 дней, из которых он, вопреки всему, вышел национальным героем. Судьба Павлова сложилась менее удачно.
Тем же утром, в 9:15, Тимошенко издал сталинскую директиву № 3 – столь же абсурдную, как и та, которую недавно получил Болдин, только в гораздо большем масштабе. Красной армии надлежало перейти в контрнаступление по всему 1000-километровому фронту одновременно против трех групп армий немцев. Очевидной целью было отбросить агрессора назад одним мощным контрударом – как чемпион по борьбе стряхивает с себя спортсмена-новичка, который лишь на мгновение прижал его к земле. Те, кому директива № 3 была адресована, хорошо понимали, что выполнить эту задачу силами их беспорядочно отступавших или находившихся под угрозой окружения войск было невозможно. Но, как и у Болдина, у командиров Красной армии не было другого выбора, кроме как беспрекословно подчиняться приказам Сталина.
В 22:00 советский Генеральный штаб, как будто нарочно демонстрируя полную потерю связи с реальностью, выпустил первую оперативную сводку кампании:
Германские регулярные войска в течение 22 июня вели бои с погранчастями СССР, имея незначительный успех на отдельных направлениях. Во второй половине дня, с подходом передовых частей полевых войск Красной армии, атаки немецких войск на преобладающем протяжении нашей границы были отбиты с потерями для противника[416].
Даже по советским стандартам это был потрясающий список из бредовых измышлений, призванный скрыть катастрофу, которая уже обрушилась на армии Сталина[417].
Молодые люди, вызвавшиеся добровольцами на фронт, еще не понимали, насколько серьезному испытанию подвергнутся их патриотические чувства. По документам они только что стали бойцами Красной армии. Возможно, они надеялись на радушный прием, но вместо этого их ждала неразбериха. В отсутствие казарм, транспорта и командиров подразделений им пришлось ошиваться на улицах и ночевать в школьных классах. В Москве некоторые спали прямо на железнодорожных платформах в ожидании поездов, которые должны были отвезти их на фронт. Там они общались с резервистами, которые знали реалии военной службы не понаслышке и охотно о них рассказывали. Это был отрезвляющий опыт. Этих закаленных в боях ветеранов не трогали радиопропаганда и увещевания партийных комиссаров. Некоторые из их товарищей не хотели смириться с перспективой вновь отправиться на войну; милицейские отчеты упоминают о случаях членовредительства и даже о самоубийствах. Однако большинство демонстрировало упрямый фатализм. Как и новобранцы, которых они начали воспитывать, они покорно ждали своей участи – целая армия ожидающих, без руководства, поддержки и воодушевления. В обстановке военной неопределенности улицы городов «были заполнены группами мужчин, по несколько сотен в каждой, которые просто сидели в ожидании, разговаривали, выпивали и размышляли о том, что им предстоит»[418]. Все иллюзии, которые, возможно, еще питали эти молодые люди, вскоре были развеяны самым грубым и ужасным образом.
10. Взгляд со стороны
Черчилль спал в своей загородной резиденции Чекерс, когда известие о немецком вторжении в СССР ранним утром 22 июня 1941 года достигло Великобритании. Последние недели были особенно богаты военными неудачами, которые стали серьезным испытанием даже для исключительной выдержки премьер-министра. После бегства из Греции и потери Крита он попытался взять реванш на Ближнем Востоке, где инициатива в войне в пустыне принадлежала Роммелю. Вопреки мнению неожиданно настойчивого начальника Имперского генерального штаба генерала Дилла, он поручил Уэйвеллу перейти в контрнаступление и отогнать «Лиса пустыни» от египетской границы, подчеркивая, что тому следует «продолжать удары, пока армия генерала Роммеля не испустит дух»[419]. Чрезмерный военный пыл Черчилля обернулся для Уэйвелла катастрофой. 15 июня, действуя во многом против собственной воли, британский командующий на Ближнем Востоке начал операцию «Боевой топор». Его задачей было снять осаду Тобрука и вновь очистить пустыню от войск «оси» вплоть до Триполи. Операция закончилась полным провалом. Уже в первый день британцы понесли тяжелые потери. На второй день положение армии «Нил» стало угрожающим, на третий день она была разбита. Роммель был сильнее, чем когда-либо.
Черчилль возлагал на операцию «Боевой топор» большие надежды, поэтому удалился в Чартвелл, свой загородный дом в графстве Кент, чтобы в одиночестве дождаться первых известий об исходе битвы. Еще одно поражение англичан в битве, которой он придавал огромное значение, стало «очень болезненным ударом… Я безутешно бродил по долине в течение нескольких часов», – писал он[420]. Он чувствовал бы себя еще безутешнее, если бы знал о директиве Гитлера № 32, которая была составлена неделей ранее и предусматривала ликвидацию английских позиций на Ближнем Востоке и в районе Персидского залива «путем концентрического наступления… из Ливии через Египет, из Болгарии через Турцию, а также, в зависимости от обстановки, из Закавказья через Иран»[421], что лишь подтвердило бы худшие опасения начальника Имперского генерального штаба относительно намерений Гитлера. В реальности по возвращении в Лондон Черчилль безапелляционным решением снял с поста Уэйвелла (с которым у него нередко бывали разногласия), резко заметив при этом: «Мы окончательно загнали эту рабочую лошадку»[422].
Избавившись от Уэйвелла, премьер быстро оправился от неудачи. Среди его гостей в Чекерсе на следующий уик-энд были Иден, Криппс и американский посол Джон Гилберт Уайнант. Вечером в субботу, 21 июня, за ужином Черчилль, как обычно, решил высказаться по актуальным вопросам. С характерной самоуверенностью он заявил, что не только немцы неизбежно нападут на Россию, но и что русские столь же неизбежно будут разбиты. Сказав это, он всего лишь воспроизвел общую на тот момент точку зрения самых высокопоставленных советников правительства, в том числе генерала Дилла, пренебрежительно заметившего: «Немцы пройдут через них, как горячий нож через масло»[423]. Даже Криппс, несколько дней назад вернувшийся на самолете из Москвы и представивший правительству свой краткий доклад, не пытался оспорить эту точку зрения, сообщив военному кабинету, что Красная армия не «продержится более трех-четырех недель»[424]. Рассчитывая, что нацисты смогут дойти до Москвы в течение
