По пути, недалеко от города Пинска, им попался военный аэродром. Он был сильно поврежден. «Больно было смотреть на горящие разбитые машины… И все же мы упрямо думали, что только здесь врагу удалось застать наши войска врасплох, что на других направлениях советские самолеты бомбят врага»[397]. На самом деле не только в районе Бреста, но и по всему фронту авиация люфтваффе имела полную свободу действий в воздухе и могла безнаказанно наносить удары. Десятки советских аэродромов были покрыты дымящимися остовами боевых машин, которые, вместо того чтобы по приказу Сталина сражаться с врагом, были уничтожены в ранние утренние часы 22 июня, еще до того, как их пилоты встали с постели. К полудню, потеряв более тысячи самолетов, советские ВВС как самостоятельный род войск практически прекратили свое существование. К концу дня было потеряно в общей сложности 1800 самолетов. Советские пилоты, которым все же удалось подняться в воздух, столкнулись с противником, намного превосходившим их в летной подготовке, боевой тактике и огневой мощи. Они не смогли нанести противнику сколько-нибудь значительного урона, не говоря уже о «мощных ударах», которые в то утро требовала Москва.
Летчики люфтваффе едва скрывали восторг от столь удачного дня. Ганс-Ульрих Рудель, пилот «Штуки», который впоследствии стал героем войны благодаря своим отчаянным подвигам[398], описывал, с какой легкостью пикирующие бомбардировщики поражали свои цели, будь то «танки, автомобили, мосты, полевые укрепления или позиции ПВО… вражеские железнодорожные станции или бронепоезда»[399]. Пилот истребителя Хайнц Кноке радостно описывал вид из своей кабины: «Взрыв сорвал маскировку с машин и перевернул их. Иваны наконец зашевелились. Сверху все напоминает разворошенный муравейник, где они суетятся в полном замешательстве. Смотрите, эти пасынки Сталина в одном нижнем белье торопятся спрятаться в лесу». Вернувшись на базу для дозаправки, Кноке вскоре участвует в новой атаке, наслаждаясь произведенным эффектом от обстрела бегущего врага: «Тысячи иванов заняты отступлением, которое превращается в паническое бегство, когда мы открываем по ним огонь, а они, спотыкаясь и истекая кровью, бегут прочь от шоссе в попытке укрыться в близлежащих лесах»[400].
Это не только щекотало нервы, но и было довольно опасно. Пилоты шли на риск, на который не отважились бы даже самые отчаянные из них, если бы в воздухе им противостояли советские самолеты. Однажды Рудель попытался спасти экипаж самолета, расстреливавшего колонну советских войск и подбитого огнем ПВО. Он опустил закрылки и направился к земле:
Бум! Пулеметная очередь попадает в двигатель. Нет никакого смысла садиться на поврежденном самолете, если я даже и смогу сесть, то мы не сможем потом взлететь. С моими товарищами все кончено. Когда я их вижу последний раз, они машут нам вслед руками. Двигатель сначала работает с большими перебоями, но затем его работа как-то налаживается, что дает мне возможность подняться над подлеском в другом конце просеки. Масло хлещет на лобовое стекло кабины, и я в любой момент ожидаю, что один из поршней остановится. Если это произойдет, мой двигатель заглохнет навсегда[401].
Самолет Руделя и он сам смогли дотянуть до базы.
Немецкие летчики были очень хорошо подготовлены и мотивированы. Они летали по 18 часов кряду, делая лишь 20-минутные перерывы, чтобы сесть, заправиться горючим и вновь взлететь. Рудель замечал: «Каждую свободную минуту мы ложимся под самолет и моментально засыпаем. Затем, если кто-то зовет, мы вскакиваем на ноги, даже не понимая, откуда раздался голос. Мы движемся как будто во сне»[402]. Как и многие сослуживцы – большинству из которых было едва за двадцать, – Рудель и Кноке были заражены нацизмом. Кноке не скрывал своего презрения к противнику: «Мы давно мечтали о том, чтобы устроить большевикам что-нибудь подобное. Наши чувства к ним – это не столько ненависть, сколько крайняя степень отвращения. Нам доставляет истинное наслаждение возможность втаптывать большевиков в грязь, где им самое место»[403].
Жители Москвы, конечного пункта назначения для вермахта, так же слабо представляли себе надвигавшуюся на их Родину опасность, как и жители Брест-Литовска в 1000 километров к западу. После нескольких дождливых дней погода на выходные наладилась – стало тепло и солнечно. Те, кто не разъехался по своим дачам, отдыхали в городе после самой короткой ночи в году. Кто-то работал на своем участке или ловил рыбу на ужин на берегу Москвы-реки. Другие прогуливались в парке Горького, предвкушая скорое начало летнего отпуска. Поводов для радости было предостаточно. В одном из многочисленных театров столицы «Три сестры» Чехова собирали аншлаг. Любителям оперы на выбор предлагались трагедии Верди «Риголетто» и «Травиата»[404]. Те, кто предпочитал кинематограф, могли посмотреть среди прочего популярный фильм «Если завтра война», который заверял зрителей, что в случае нападения немцев «Красная армия за считаные дни перенесет боевые действия на территорию агрессора, немецкие рабочие поднимут восстание и встретят ее с распростертыми объятиями, а победа достанется малой кровью»[405].
Утром 22 июня по радио москвичей призвали прервать свой воскресный отдых для важного сообщения, которое должно было прозвучать в полдень. Такие объявления не были редкостью, но их все же не стоило пропускать. В назначенный час небольшие группы людей собрались возле репродукторов, которые с несколько смущающей властностью были расположены во всех общественных местах. Те, кто надеялся услышать самого вождя, были разочарованы. Вместо него выступил Молотов, объявивший своим монотонным и слегка подрагивающим голосом, что Германия совершила нападение на Советский Союз. «Это неслыханное нападение на нашу страну является беспримерным в истории цивилизованных народов вероломством, – укоризненно произнес он, – [совершенным] несмотря на то, что между СССР и Германией заключен договор о ненападении». Скрывая масштаб катастрофы и занижая советские потери в людях (признав только, что погибло «более двухсот» человек), он пытался воодушевить нацию: ей предстояло вступить в «Отечественную войну за Родину, за честь, за свободу… Правительство призывает вас, граждане и гражданки Советского Союза, еще теснее сплотить свои ряды вокруг славной большевистской партии». Он закончил выступление словами, которые, по-видимому, принадлежали самому Сталину: «Наше дело правое. Враг будет разбит. Победа будет за нами!»[406] Не совсем ясно, почему Сталин не стал обращаться к нации лично. Возможно, он использовал своего министра иностранных дел – подписавшего пакт с Германией – в качестве щита, чтобы оградить себя от критики, которую могло вызвать такое выступление. Хотя он был признателен Молотову, отметив, что «речь удалась», он не мог не вставить колкость: «Было слышно, что вы немножко взволнованы…»[407]
Новость буквально ошеломила СССР. Люди стояли в слезах, безмолвные, смущенные, полные недоверия, гнева и страха. Отражая общую неуверенность, пронизывающую тоталитарное государство, органы НКВД были в полной готовности, пристально следя за настроениями людей через свою непревзойденную сеть информаторов, чтобы найти ответы на ключевые вопросы: встанет ли страна в едином порыве, чтобы выполнить свой патриотический долг, или всевозможным диссидентам, подрывным элементам, вредителям и иностранным агентам удастся посеять семена тревоги и негодования, направленного против власти в Кремле за ее неспособность предвидеть вторжение и защитить границы СССР? Просочится ли фашистская пропаганда через панцирь новояза, которым государство изо дня в день бомбардировало своих граждан? Спецслужбы развернули лихорадочную деятельность, прослушивая телефоны, фиксируя сплетни и просматривая личную переписку.
Некоторые обнаруженные факты внушали опасение, но, поскольку режиму нужно было знать правду, в НКВД не стали лицемерить. Его сводки указывали на распространенность критических настроений и даже открытого осуждения власти, «часто выражавшегося с поразительной – и поразительно откровенной – свободой, силой и проницательностью, без оглядки на возможные последствия»[408]. Своей вымученной попыткой сплотить массы вокруг общего дела Молотов нечаянно обнажил болезненную проблему. Один врач мрачно заметил, что «тюрьмы забиты, крестьяне настроены враждебно, а половина населения против правительства»; одна женщина встретила известие о начале войны с облегчением, потому что «жизнь в СССР стала невыносимой – все крайне устали
