Режим был скор на расправу с любым, кто угрожал открытым неповиновением. Было задержано и арестовано более тысячи человек, проходивших по категориям «терроризм, саботаж, вредительство, шпионаж в пользу Германии, Италии и Японии, другие формы шпионажа, бактериологические диверсии, троцкизм, бывшие члены антисоветских политических партий, сектанты и отказники по убеждениям, различные антисоветские элементы»[410]. Они не были первыми и не станут последними.
К счастью для Кремля, такие «враги государства» не набирали силу. После первоначального шока от новостей сочетание подлинного патриотизма и государственной пропаганды подняло волну возмущения вероломством нацистов. Люди со всего Советского Союза записывались добровольцами, чтобы сражаться во имя общего дела. «Мы справимся с любыми трудностями, чтобы помочь нашей Красной армии и добиться полной победы советского народа над фашистами», – обещал один. Другой, хотя и выражался тяжелым языком партийного аппаратчика, явно говорил от сердца: «Гитлер нарушил священные границы первого социалистического государства в мире… Мы победим, потому что в мире нет силы, способной покорить народ, который поднялся на Отечественную войну»[411].
Чуть более двусмысленно выразился Виктор Кравченко, слушая выступление Молотова по радио вместе с коллегами из Наркомата внешней торговли. Он высказал подрывную мысль, что по условиям торгового соглашения между Москвой и Берлином он с коллегами отвечал за отправку в Германию «крайне необходимого продовольствия, металлов, нефти и военного снаряжения», которые очень помогли гитлеровскому вторжению. Эта мысль была неприятна. Покрутив переключатель радиоприемника в поисках других новостей, они вдруг услышали голос, бодро вещавший из эфира на безупречном русском языке:
Граждане России! Русский народ! Слушайте! Слушайте! Говорит штаб немецкой армии… Вот уже двадцать четыре года вы живете в голоде и страхе. Вам обещали жизнь, а вместо этого вы получили рабство. Вам обещали хлеб, а вы получили голод. Вы рабы, лишенные всяких человеческих прав. Тысячи из вас каждый день гибнут в лагерях и на промерзших просторах Сибири… Смерть паразитам русского народа! Свергайте своих угнетателей![412]
Они с отвращением выключили радио. На следующий день, чтобы не подвергать угрозе заражения более доверчивую публику, власти приказали передать в органы милиции все личные радиоприемники.
Несмотря на все опасения властей, подавляющее большинство советских граждан откликнулись на патриотический призыв. Эхо выступления Молотова еще расходилось по стране, а Николай Амосов, военный хирург из города Череповца, вместе с группой врачей получил приказ собраться в здании местной школы (школа № 2). Их задачей было оценивать поступающих призывников и резервистов на предмет годности к военной службе. Те, кого признавали слишком слабыми или слишком старыми, чтобы взять в руки оружие, быстро отправляли обратно. Остальных подвергали беглому медицинскому осмотру. Начальник местной призывной комиссии говорил им: «Товарищи врачи, судите строго и ответственно. Я знаю ваши штучки – направлять на консультацию, обследования. Этого не нужно. Времени нет. За два дня мы должны отмобилизовать наши контингенты». Амосов осматривал молодых людей, стоявших в очереди на медкомиссию, и был тронут их видом:
Вот они идут передо мной – защитники Отечества. От 20 до 35. Колхозники из пригородных деревень. Рабочие наших заводов. Мелкие служащие. Плохо одетые, но не запущенные, в чистых рубахах. В большинстве – худые… Слов не говорят…
Они раздеваются у входа в класс… и подходят к доктору, прикрывая ладонями стыдные места.
Голый человек совсем беззащитен.
Когда настал вечер, толпа новобранцев в коридоре перед классом зашумела. Причина была очевидна. Очень скоро многие мужчины были настолько пьяны, что их приходилось отправлять в другой класс, чтобы они проспались. Прошедших медкомиссию повзводно выстраивали во дворе, а их жены, подруги и дети, не обращая внимания на окрики пытавшегося навести порядок старшины, протискивались через ряды, чтобы на прощание обнять своих близких. Когда новые призывники отправлялись маршем от школы в направлении станции или местных казарм, Амосов заметил: «Мужчины держат за руки детей, жены виснут у них на плечах… Шум, возгласы, рыдания. Потом женщины будут возвращаться домой, одинокие, растерянные»[413].
В Минске генерал армии Павлов был психологически парализован масштабом катастрофы. Донесения с линии огня давали понять, что Западный фронт оказался под ударом тридцати пехотных, пяти танковых и двух моторизованных дивизий, действовавших при поддержке сорока артиллерийских и пяти авиационных полков. В течение многих недель, следуя инструкциям из Кремля, он отказывался даже думать о каких-то мерах повышения боеготовности своих войск. Теперь он был в полной растерянности. Его войска под обрушившимся на них ударом рассеивались и почти повсеместно отступали. Его заместитель Болдин – гораздо более решительный и здравомыслящий офицер – настаивал, чтобы ему дали разрешение вылететь в город Белосток, в 120 километрах к северу от Брест-Литовска, чтобы на месте разобраться в происходящем. Павлов и Тимошенко с неохотой одобрили эту просьбу.
В сопровождении своего адъютанта Болдин около 15:00 вылетел из Минска. Когда они подлетали к эпицентру сражения, Болдин увидел внизу объятую пламенем железнодорожную станцию, горящие поезда и склады. Весь горизонт впереди был в огне:
В воздухе непрерывно снуют вражеские бомбардировщики. Наш летчик… ведет самолет на самой малой высоте. Огибая населенные пункты, мы приближаемся к Белостоку. Чем дальше, тем хуже. Все больше и больше в воздухе неприятельской авиации. Продолжать полет невозможно… Впереди показался небольшой аэродром с горящими самолетами у металлического ангара.
Болдин приказал пилоту приземляться там. Как только они начали снижение, их заметил летчик истребителя «мессершмитт». Взмыв сзади, он дал несколько пулеметных очередей, но был вынужден отступить до того, как сбил свою цель.
Через считаные минуты после посадки они услышали рев и вой девяти самолетов (почти наверняка юнкерсы Ю-87 – так называемые «Штуки»), пикировавших прямо на их аэродром. Они едва успели укрыться, как земля сотряслась от взрывов бомб. Выглянув из укрытия, они обнаружили, что несколько стоявших на земле самолетов – включая болдинский – были охвачены огнем. До Белостока оставалось 35 километров. Болдин реквизировал армейскую полуторку, подобрал отбившуюся от своих группу солдат, устало двигавшихся в сторону фронта, и поехал вперед. По пути им встретилось несколько рабочих, стоявших на обочине с растерянным видом. «Кто такие?» – спросил он. Пожилой мужчина ответил: «Рабочие из отрядов, строивших укрепленный район. Там, где мы работали, и земли не видать. Все в огне». Они не имели никакого понятия, что теперь делать и куда идти. Чуть дальше Болдин задержал колонну автомобилей, двигавшуюся им навстречу. Из окна одного из них, люксового «ЗИС-101», на котором ездили только высокопоставленные чиновники, торчали листья фикуса. Внутри сидели две женщины и двое ребят. Болдин упрекнул их: «Неужели в такое время вам нечего больше возить, кроме цветов? Лучше бы взяли стариков или детей». Женщины и их водитель смущенно отворачивались. Пока они разговаривали, сверху на них обрушился немецкий истребитель, поливая огнем неподвижную мишень. Три очереди попали в болдинский грузовик, убив водителя и всех, кто там был, кроме самого Болдина, его адъютанта и вестового, который вовремя выпрыгнул. Рядом стоял искореженный «ЗИС». «Женщины, дети, шофер убиты, – заметил Болдин. – Но по-прежнему из окна выглядывают вечнозеленые листья фикуса»[414].
Когда они добрались до Белостока, город был в хаосе. Топливные склады и зернохранилища были объяты пламенем; бомбили железнодорожный переезд, при этом погибло много женщин с детьми, пытавшихся покинуть город; беженцы
