Однако донесения с фронта нельзя было и дальше игнорировать. С большой неохотой Тимошенко принял решение разбудить Сталина, который все еще спал у себя в Кунцеве, и доложить ему новости. Не желая звонить сам, он поручил своему заместителю маршалу Семену Буденному связаться от его имени со сталинской дачей и – как будто для прикрытия самого себя – сказал Жукову сделать то же самое. Начальник штаба дозвонился первым, но дежурный офицер в Кунцеве не хотел беспокоить Сталина во время сна. «Разбудите его немедленно. Немцы бомбят наши города», – приказал Жуков. Через три минуты Сталин был у телефона. Он выслушал начальника штаба, не говоря ни слова. После долгой паузы Жуков спросил: «Вы поняли, что я сказал?»[387] В ответ опять была тишина. Наконец, проснувшись полностью, Сталин распорядился, чтобы Политбюро немедленно собралось в Кремле.
Сталин в спешке возвращался в Москву. Вскоре после 4:00, изможденный и сбитый с толку, он собрал у себя в кабинете среди прочих Молотова, Берию, Тимошенко, Льва Мехлиса (свою правую руку в войсках, начальника Главного политуправления Красной армии) и Жукова[388]. Все еще не желая взглянуть правде в глаза, он вновь пытался убедить себя, что нападение произошло без ведома Гитлера. «Не может ли это быть провокацией немецких генералов?» – спросил он, заставив Жукова сардонически записать в мемуарах: «Надеясь на свою мудрость, он перемудрил самого себя»[389].
В пять с небольшим утра германский посол Шуленбург, который еще несколько часов назад был таким уклончивым в разговоре с Молотовым, примчался в Кремль и потребовал срочной встречи с советским министром иностранных дел. Он поспешно вошел в кабинет Молотова, где зачитал ему ноту, практически слово в слово повторявшую ту, которую Риббентроп вручил Деканозову. Молотов едва мог поверить тому, что слышал. После минутного молчания он, запинаясь, произнес: «Надо ли понимать это как объявление войны?» Шуленбург не ответил, а лишь пожал плечами, как бы давая понять, что он не имеет к этому никакого отношения и не одобряет агрессивных действий Гитлера (что было правдой)[390]. Наконец к Молотову вернулся дар речи, и он в гневе закричал: «Нота, которую мне только что вручили, не может означать ничего другого, кроме объявления войны… [Это] неслыханное в истории вероломство… Мы этого никак не заслуживали»[391]. На этом Шуленбург откланялся и покинул Кремль в последний раз, чтобы присоединиться к исходу немецких граждан из города, который отныне стал столицей вражеского государства.
Лишь в 7:15 утра 22 июня Сталин разрешил Жукову издать директиву № 2, в которой говорилось:
1. Войскам всеми силами и средствами обрушиться на вражеские силы и уничтожить их в районах, где они нарушили советскую границу.
2. Разведывательной и боевой авиацией установить места сосредоточения авиации противника и группировку его наземных войск. Мощными ударами бомбардировочной и штурмовой авиации уничтожить авиацию на аэродромах противника и разбомбить группировки его наземных войск…[392]
Сталин наконец признал очевидное, но при этом продемонстрировал ту бездну неведения, разделявшую советское верховное командование и катастрофические события, которые уже начали разворачиваться на поле боя.
9. Ненависть и ужас
22 июня 1941 года в 3:15 советские пограничники, охранявшие один из мостов через Буг в 15 километрах к югу от Брест-Литовска, обратили внимание на крики немцев с другой стороны реки – те звали их выйти и обсудить какое-то «важное дело». Как только русские показались из укрытий, по ним сразу же открыли огонь. Мост был захвачен с ходу, танки Гудериана прошли по нему и, практически не встретив сопротивления, глубоко вклинились в советскую территорию. У самого Брест-Литовска немецкие саперы, подкравшись под покровом темноты, обезвредили примитивную взрывчатку, которой Советы заминировали железнодорожный мост. Немецкие пехотинцы волна за волной переходили через реку, чтобы принять участие в осаде крепости, где тысячи советских солдат пытались укрыться от непрестанного огня артиллерии. «Этот всепоглощающий огневой вал буквально сотрясал землю. Огромные клубы густого черного дыма вырастали из земли как грибы… нам казалось, что в крепости все уже должно быть разрушено до основания», – вспоминал капеллан 45-й пехотной дивизии Рудольф Гшёпф[393].
Часть военнослужащих проживала вместе со своими женами и детьми на территории крепости, где имелись школы, магазины и больницы. Жена одного советского командира вспоминала:
Рано утром меня и детей разбудил ужасный шум. Разрывались бомбы и снаряды. Вместе с детьми я выбежала на улицу… какая страшная картина снаружи! Небо над крепостью было полно самолетов, сбрасывавших на нас бомбы. Женщины и дети в полной растерянности метались в поисках укрытия от огня. Передо мной лежала жена лейтенанта с маленьким сыном, оба были убиты[394].
Хотя бóльшая часть размещенного в крепости гарнизона воспользовалась разрешением взять отпуск на выходные, 3500 их товарищей остались на посту. Теперь, находясь в осаде, они и их семьи оказались практически взаперти. У них стали заканчиваться продовольствие и вода. Немецкие саперы нарушили электроснабжение и перерезали телефонные линии, связывавшие крепость с Минском. Германское верховное командование ожидало, что осажденные сдадутся. Но они продолжали оказывать ожесточенное и энергичное сопротивление, которое стало для противника неожиданностью, – первый предвестник того, с какой стойкостью русские солдаты будут защищать свою Родину.
Не только цитадель, но и весь город был объят пламенем. На улицах лежали убитые и раненые. Дома пылали. Полностью сгорела операционная главной больницы. Небо алело от пожаров, страшный рев которых стоял над руинами. Шум, дым и пыль были зловещим фоном, на котором наступала пехота Гудериана: «Без касок. Все обвешаны гранатами. Рукава засучены. Автоматы наперевес»[395].
В 50 километрах к востоку, в Кобрине, полковник И. Г. Старинов, специалист по минированию, сделал остановку по пути в Брест из штаба Павлова в Минске. Его разбудил громкоговоритель, проревевший: «Всем немедленно покинуть помещение!» Едва успев надеть форму и сапоги, люди выскакивали на улицу, где сразу же заметили пикировавшую прямо на них эскадрилью бомбардировщиков. Старинов бросился в канаву. С грохотом, рвущим барабанные перепонки, вокруг них стали падать бомбы. Когда клубы дыма рассеялись, Старинов увидел, что часть здания рядом с ним лежала в развалинах. В наступившей тишине он услышал, как «где-то надрывно, на высокой ноте, женский голос тянул отчаянное, безутешное: – А-а-а!!!».
Вместе с еще одним офицером они решили добраться до Бреста. Поймав попутную штабную машину, они проехали мимо длинной вереницы женщин, покидавших эпицентр бомбардировок, «таща наспех одетых, невыспавшихся детишек… с узелками и корзинами». На главной площади Кобрина еще один репродуктор хорошо поставленным властным голосом начал читать утренние новости из Москвы. Люди застыли в ожидании, вслушиваясь в слова диктора. В выпуске сообщалось о многих вещах: о том, что на советских полях зреет богатый урожай, что какой-то завод досрочно выполнил план производства. Старинов внимательно вслушивался, ожидая специального сообщения, но, к своему удивлению и разочарованию, не услышал ни слова о вторжении и бомбежках. После прогноза погоды, завершившего выпуск, жизнерадостный ведущий начал ежедневный урок гимнастики: «Раскиньте руки в сторону, присядьте! Энергичнее! Встаньте, присядьте. Встаньте, присядьте. Энергичнее! Вот так… Очень хорошо!» Старинов наблюдал, как по площади прогрохотали несколько машин с «рыдающими женщинами и детьми», направлявшихся куда-то в поисках безопасного места[396]. Полковник и его спутник решили вернуться
