По крайней мере, на бумаге армиям Гитлера по другую сторону границы противостоял внушительный противник: более 4 млн солдат – 170 дивизий Красной армии, – развернутых тремя частично пересекающимися оборонительными порядками на глубину 400 километров от границы[359]. Но опасение Сталина «спровоцировать» немцев, вызвавшее к жизни директиву Генерального штаба от 15–18 июня о запрете «любой концентрации войск в приграничных районах»[360], означало, что только 56 дивизий от общего их количества были дислоцированы вдоль линии соприкосновения. И хотя численное превосходство в танках у русских было семь к одному, а в самолетах – пять к одному[361], эти цифры мало что значили в сравнении с реальным боевым потенциалом обеих сторон накануне сражения.
Хотя советское руководство все еще не знало наверняка, что Гитлер вот-вот начнет операцию «Барбаросса», настроения в штабе Красной армии были далеки от оптимизма. Донесения с линии фронта вызывали тревогу: немцы убирают проволочные заграждения со своей стороны границы; немецкие разведывательные самолеты открыто нарушают воздушное пространство СССР; шум моторов немецких танков хорошо слышен вдоль линии фронта.
Когда эти сообщения передали в Кремль, Сталин оказался полностью сбит с толку. Он колебался, то продолжая настаивать, что войны все еще можно избежать, то допуская, что она практически неизбежна. Так, потребовав наказать агента Отто, сообщившего из Парижа о надвигавшемся вторжении, он тут же связался с начальником Московского военного округа генералом Иваном Тюленевым и спросил его: «Как обстоит дело с мерами противовоздушной обороны?» После того как Тюленев доложил ему о том, что системы ПВО еще не готовы к бою, он приказал: «Вам надлежит довести войска ПВО Москвы до 75 процентов боеготовности»[362][363]. Он также распорядился, чтобы московское партийное руководство приказало всем секретарям партии оставаться на своих постах, загадочно добавив: «Немцы могут напасть». При этом, получив донесение, что в зоне ответственности Киевского особого военного округа немецкий унтер-офицер пересек границу и предупредил, что немцы нападут ранним утром следующего дня, он назвал перебежчика вражеским агентом-провокатором.
В тот вечер Сталин созвал заседание Политбюро для обсуждения кризиса. Среди присутствовавших были народный комиссар обороны Тимошенко и начальник штаба Жуков. После несколько бессвязного спора Сталин повторил свою любимую мысль: дезертир, перебежавший с той стороны границы у Киева, пытался спровоцировать столкновение. На этот раз военачальники открыто возразили ему, сказав, что, по их мнению, перебежчик говорит правду. Сталин спросил, что следует предпринять. Воцарилась тишина, которую прервал Тимошенко, настоятельно предложив привести вооруженные силы на линии соприкосновения в полную боевую готовность. Сталин возразил ему, сказав, что для столь провокационного шага еще слишком рано.
На этот раз Жуков не стал молчать. С собой он принес проект приказа, в котором говорилось, что внезапное нападение со стороны немцев «возможно» и что войска на границе следует привести в полную боевую готовность. Сталин опять колебался. Но теперь он все же нехотя одобрил смягченный вариант директивы, требовавшей привести все подразделения в состояние боеготовности, а авиацию рассредоточить и замаскировать. Но, «чтобы избежать крупных осложнений», в директиве указывалось, что красноармейцы ни при каких обстоятельствах не должны идти «ни на какие провокационные действия»[364].
Были и другие предвестники приближавшегося пожара. Поступали донесения, что сотрудники германского посольства вместе с женами и детьми пакуют багаж, готовясь к отъезду из города. Эта информация побудила Молотова вызвать к себе посла Германии графа Фридриха-Вернера фон дер Шуленбурга для дачи объяснений. Шуленбург отказался комментировать ситуацию, указав наркому иностранных дел, что он сам и его жена все еще в столице. Молотов не стал настаивать.
В клубе армии города Минска, столицы Белоруссии, находящейся примерно в 770 километрах к юго-западу от Москвы и в 340 километрах от Брест-Литовска, командующий советским Западным фронтом генерал-полковник Дмитрий Павлов вместе со своим штабом приятно и расслабленно проводил вечер. Они собрались для просмотра популярной театральной комедии, поставленной знаменитым советским драматургом Александром Корнейчуком. Посреди представления их грубо прервал начальник разведывательного отдела Западного военного округа Василий Блохин, ворвавшийся в их ложу и что-то зашептавший на ухо Павлову. Ему только что доложили, что разведка Красной армии засекла подготовку немецких войск к бою и что они даже «начали обстрел отдельных участков нашей границы». «Этого не может быть», – пробормотал Павлов, поворачиваясь к своему заместителю генералу Ивану Болдину, чтобы передать ему известие. Со словами «чепуха какая-то» он слегка коснулся руки Болдина, а потом показал на сцену, как бы давая понять, что им следует продолжать просмотр пьесы[365].
До того как опустился занавес, еще один немецкий солдат, Альфред Лисков, переплыл через Буг на советскую сторону и предупредил задержавших его пограничников, что через несколько часов начнется артиллерийская подготовка, а на рассвете через реку двинутся «плоты, лодки и понтоны», на которых войска вторжения переправятся в советскую часть оккупированной Польши[366]. После долгого допроса пограничникам удалось выяснить, что перебежчик был фабричным рабочим из Баварии, решившимся дезертировать, чтобы предупредить «своих братьев-пролетариев» об опасности[367]. Но это не приняли во внимание. О нем и его предупреждении было доложено в Кремль, после чего Сталин якобы приказал расстрелять незадачливого осведомителя за «дезинформацию»[368]. Однако к этому моменту штурмовые группы Гудериана уже выдвинулись к самому краю Буга и ожидали только последнего приказа о начале переправы[369].
Заседание Политбюро наконец завершилось, после чего Тимошенко и Жуков направились обратно в Комиссариат обороны, чтобы проконтролировать отправку во все военные округа директивы, которую они вместе составили от имени Сталина и в которой подчеркивалось: «Задача наших войск – не поддаваться ни на какие провокационные действия»[370]. Рассылку директивы начали лишь за полночь. Большинство военных штабов так и не получили этого предупреждения, а к тем, кто все-таки успел его получить, оно было доставлено слишком поздно, чтобы представлять какую-либо ценность.
В 23:00 Сталин в окружении своих приближенных направился в столовую, где, по словам одного из них, Анастаса Микояна, пытался убедить собравшихся, что Германия не собирается начинать войну. «Я думаю, что Гитлер хочет нас спровоцировать. Не решил ведь он всерьез воевать?»[371] Никто из присутствующих не отважился возразить на этот самообман. Сразу после полуночи они расселись по своим бронированным ЗИЛовским лимузинам и отправились всем кортежем на дачу Сталина в Кунцеве. Прибыв туда – по противоречащим друг другу описаниям участников событий, – они либо сели смотреть кинофильм, либо просто выпивали и закусывали, пока на рассвете следующего утра, 22 июня, не разъехались по домам или рабочим местам. Сталин ушел спать.
В Минске после окончания пьесы Павлов вернулся в свой кабинет, чтобы выслушать донесение о положении на границе. Его мучила бессонница. Около 1:00 ему позвонили из Москвы. Это был Тимошенко, который попросил доложить обстановку. Павлов передал скудную информацию, которую получил ранее: на немецкой стороне реки было замечено сосредоточение мотоциклистов и специальных подразделений, но больше докладывать было не о чем. Видимо, почувствовав тревогу в голосе Павлова, нарком обороны поспешил успокоить его: «Постарайтесь меньше нервничать и не паникуйте». Павлов вряд ли успокоился, услышав, как тот добавил: «Все-таки утром соберите штаб на случай, если произойдет какая-нибудь неприятность, но не поддавайтесь ни на какие провокации. В случае особо наглых провокаций звоните мне»[372].
Всего за несколько часов до начала вторжения командиры Красной армии в приграничных военных округах не только не знали о том, что вот-вот произойдет, но и были совершенно не готовы адекватно отреагировать, когда это все-таки случилось. Им еще предстояло провести мобилизацию своих подразделений. Одни военнослужащие на выходные были в увольнении, другие участвовали в учениях далеко от линии фронта. У тех, кто находился на своих местах, отсутствовали припасы,
