По словам Кадогана, это предложение вызвало у Черчилля «бушующий гнев», который утих только на следующее утро, после чего премьер-министр допустил, что, возможно, они и правы[328]. Однако лишь по прошествии четырех дней, после того как остальные члены военного кабинета дали понять, что они также против этого, как выразился вечно язвительный Кадоган, «дурацкого [проекта] заявления», Черчилль окончательно от него отказался[329]. Вместо этого по совету Кадогана правительство распространило в прессе неофициальные сообщения о том, что Гесс на самом деле не поладил с Гитлером по вопросу об СССР. Если Лондон надеялся таким образом смягчить отношение Сталина к Великобритании, такая попытка была изначально обречена на провал. Сталин воспринимал миссию Гесса как неопровержимое доказательство того, что Берлин и Лондон плетут заговор против России с целью уничтожить коммунизм[330].
Уверенность в том, что целью Гитлера было добиться от русских уступок путем шантажа, а не грубой силы, разделял не только Сталин и его ближайшее окружение. В Лондоне Объединенный разведывательный комитет (JIC), вопреки данным «Энигмы», свидетельствовавшим об обратном, настойчиво отмахивался от слухов о неминуемом нападении нацистов на Советский Союз. Вместо этого руководство служб безопасности подчеркивало «необозримые» выгоды для Германии «от заключения договора с СССР», полагая, что Кремль со своей стороны «всеми доступными способами будет пытаться избежать столкновения и уступит немецким требованиям»[331]. Будучи по-прежнему уверенными в том, что операция «Морской лев» – вторжение в Великобританию – остается главной целью Гитлера и что он не допускает мысли о войне на два фронта, сотрудники JIC нашли благодарную аудиторию в Форин-офисе. Разделяя широко распространенное (и при этом не подтвержденное никакими данными) мнение о том, что Берлин и Москва заняты активным обсуждением политических и экономических вопросов, Уайтхолл убедил себя, что германское вторжение в Советский Союз почти невозможно.
Кадоган, ссылаясь на эти воображаемые переговоры, 9 мая заметил: «Я думаю, русские уступят и распишутся там, где им укажут», добавив: «Я бы не хотел этого, и, по мне, лучше бы Германия растратила там всю свою силу. Но они не настолько глупы…»[332] При отсутствии прямых доказательств обратного большинство как в Форин-офисе, так и в Министерстве обороны продолжали исходить из фантасмагорической уверенности в том, что Германия собрала войска вдоль советской границы, чтобы запугать Москву и принудить ее к уступкам, которых после раунда противостояния на Балканах Берлин от СССР на самом деле и не требовал.
Лишь в середине июня, всего за несколько дней до даты начала операции «Барбаросса», в JIC наконец признали, что вторжение неизбежно. Погруженные в слепоту «почти полным» отсутствием информации о Советском Союзе[333], но получая достаточную информацию от дешифровщиков «Энигмы» из Блетчли-парка, чиновники Уайтхолла в полном составе пришли к другому выводу. Как мастерски заметил официальный историк британской разведки во время Второй мировой войны профессор Ф. Г. Хинсли (лично участвовавший в операции «Ультра» в Блетчли-парке), «сомнения в готовности России противостоять германскому давлению сменились уверенностью, что она не сможет сколько-нибудь долгое время ему сопротивляться»[334]. Поэтому все соответствующие подразделения Гражданской службы официально докладывали кабинету, что немцам потребуется от трех до восьми недель, чтобы дойти до Москвы. Только премьер-министр отказывался разделить всеобщий пессимизм, царивший в это время в Лондоне.
14 июня Сталин в очередной отчаянной попытке убедить себя и весь мир, что в отношениях между Москвой и Берлином все хорошо, приказал ТАСС опубликовать коммюнике, разоблачавшее «лживые и провокационные» слухи, которые «стали муссироваться в английской и вообще в иностранной печати», о том, что «Германия стала сосредоточивать свои войска у границ СССР с целью нападения на СССР» и что «Советский Союз, в свою очередь, стал будто бы усиленно готовиться к войне с Германией и сосредоточивает свои войска у границ последней». Было «по меньшей мере нелепо», как подчеркивалось в коммюнике, считать предстоящие маневры Красной армии (накануне Сталин одобрил осторожную передислокацию резервистов на позиции ближе к западной границе) как «враждебные Германии». Как Германия, так и Советский Союз «неуклонно соблюдают условия советско-германского пакта о ненападении»[335].
Нацистское руководство в Берлине с восторгом встретило выпуск этого коммюнике. «Лавина слухов льется на весь мир из Лондона. Все они – только о России. И на самом деле в целом довольно точны. Но в итоге мир продолжает верить в блеф или шантаж. Мы никак не реагируем… В любом случае кажется, что Москва ничего не предпринимает для отражения возможного нападения. Превосходно!» – записал в дневнике Геббельс[336]. Из сообщения ТАСС следовало, что Кремль решил поверить в предложенную Берлином версию, что сосредоточение войск в Польше было частью подготовки вермахта к операции «Морской лев», которую русские, как и англичане, считали первоочередной военной задачей Гитлера. Советское командование не догадывалось, что планы по вторжению в Великобританию были сняты с повестки дня еще девять месяцев назад и что почти сразу после этого целью Гитлера стал Советский Союз.
В тот же день, 14 июня, в рейхсканцелярии фюрер созвал своих высших офицеров. В своей речи, продолжавшейся целый час, он сообщил им: «Примерно через шесть недель самое худшее в этой кампании будет позади». Он еще раз напомнил о том, что «каждый солдат должен знать, за что именно мы сражаемся. Нам нужна не территория, нам нужно уничтожить большевизм»[337]. Это был знакомый рефрен: войскам предстояла «война на уничтожение», в которой традиционные нормы и правила вооруженной борьбы не будут иметь никакого значения. Как он сказал Геббельсу вечером того же дня, «большевизм обрушится как карточный домик. Нам предстоят победы, равных которым не было в истории человечества… Всеми правдами и неправдами мы обязаны победить. Это единственный путь. А победа уже сама по себе всегда права, нравственна и необходима. После того как мы победим, кто станет задавать вопросы о наших методах?»[338] Тем временем задачей Геббельса было «продолжать выдумывать и распространять слухи о мире с Москвой, о предстоящем визите Сталина в Берлин, о скором вторжении в Англию – все для того, чтобы скрыть реальное положение дел. Я надеюсь, нам удастся продержаться еще какое-то время»[339].
То, что Берлин смог поддерживать такие иллюзии даже за несколько дней до начала вторжения, было триумфом немецкой пропаганды и планирования. Но этот триумф был бы невозможен без упорного нежелания Сталина даже на этой стадии посмотреть правде в глаза. Он без остатка потратил всю свою дипломатическую и политическую энергию на то, чтобы предотвратить или хотя бы отсрочить конфликт с Германией, пока Красная армия не укрепится настолько, что сможет изгнать захватчиков с советской территории; пока границы не будут прикрыты тщательно размещенной и замаскированной артиллерией; пока на наиболее вероятных направлениях удара не будут сооружены бетонные ловушки для танков, а также широкие и глубокие рвы, из которых танк не сможет выбраться; пока не будут установлены минные поля; пока бронетехника не пройдет капитальный ремонт и модернизацию; пока войска не получат необходимой боевой подготовки и вооружения; пока их командиры не придут к согласию относительно наиболее вероятных направлений вражеского наступления и не определят, как лучше всего развернуть свои дивизии для отражения атаки. Однако, поскольку Сталин запретил своим военачальникам предпринимать какие-либо шаги, которые можно было истолковать как провокацию, советские оборонительные линии оставались в плохом состоянии, а советские армии были почти абсолютно не готовы к тому, что вот-вот должно было произойти. Подобно Чемберлену чуть раньше, Сталин сделал выбор в пользу умиротворения нацистского зверя, но, в отличие от Чемберлена, для него была невыносима сама мысль о том, что его стратегия провалилась. Под грузом напряжения, который даже его стойкая натура едва могла вынести, он предпочел отгородиться от доводов разума и вместо этого обрушивался с площадной бранью на тех, кто
