«и слышать ничего не хотел о Черчилле, настолько сильно он опасался, что об этом могут узнать немцы», Криппс принял импульсивное и самонадеянное решение нарушить правила дипломатического этикета[318]. В длинном и тщательно аргументированном послании Молотову (переданном через Вышинского) он заявил, что отныне германское вторжение неизбежно. Он добавил, что в этом случае Великобритания, несомненно, будет готова сотрудничать с Советским Союзом в борьбе против нацистов. Далее он, не согласовав свои действия с Лондоном, выдвинул ряд предложений по англо-советскому сотрудничеству, которые были настолько расплывчаты и неконкретны, что теряли всякий смысл. Хуже того, он попытался дать понять, что в отсутствие соглашения с СССР Великобритания со временем может посчитать необходимым заключить мир с Германией. Он писал, что не может «полностью исключить того, что в случае, если война затянется, в Великобритании (и особенно в определенных кругах) может появиться искушение прийти к какому-либо соглашению, чтобы закончить войну»[319]. Со стороны британского королевского чиновника это было вопиющим нарушением дипломатических норм. Произведенный эффект оказался полностью противоположным ожидаемому: Кремль лишь укрепился в своей паранойе относительно истинных намерений Великобритании. Голиков, находившийся в центре московской сети ГРУ и занимавшийся анализом подобных сведений, понимал, что его карьера, а возможно, и жизнь зависят от способности говорить Сталину то, что тот хотел слышать. Он умело подпитывал убежденность своего хозяина, что главная цель Великобритании – спровоцировать войну между Германией и Советским Союзом. Как он выразился в одном из своих регулярных докладов в Кремль, любые сообщения британских источников, «несомненно», направлены на «ухудшение отношений между СССР и Германией»[320].

Отныне Сталин больше, чем когда-либо, был убежден в нерушимости пакта Молотова – Риббентропа и еще решительнее отвергал любые разведданные, которые могли бы поколебать его уверенность. Информация, поступавшая уже более трех месяцев, включая сообщения от Арийца в Берлине, не могла заставить его признать, что он занимается самообманом. «Таинственное» предупреждение Черчилля об операции «Барбаросса» ничего не значило на фоне куда более прямых и убедительных разведданных, которые в большом количестве поступали в Кремль, предупреждая о скором нацистском вторжении. Сообщения приходили от агентов в Берлине, из столиц вассальных Гитлеру государств Восточной Европы и оккупированных стран Западной Европы, а также от советских агентов в Великобритании. Но Сталин настолько убедил себя в том, что Гитлер не станет пытаться навязать Москве свою волю военной силой, что отвергал любые сведения, которые свидетельствовали об обратном.

К апрелю к этой информации добавились еще более убедительные сообщения как из самого СССР, так и из-за рубежа. 10 апреля разведорганы НКГБ сообщили о сосредоточении немецких войск на советской границе: «Информация из агентурных источников и сведения от перебежчиков указывают, что концентрация немецких войск на границе с СССР продолжается. Одновременно наблюдается ускоренное строительство оборонительных сооружений, аэродромов, стратегических железнодорожных веток, автотрасс и грунтовых дорог»[321]. Подробный доклад, составленный в еще более сильных выражениях, пришел с Украины, где первый секретарь партии Никита Хрущев получил от местного руководителя НКГБ следующее предостережение: «Материалами закордонной агентуры и следствия по делам перебежчиков устанавливается, что немцы усиленно готовятся к войне с СССР, для чего концентрируют на нашей границе войска, строят дороги и укрепления, подвозят боеприпасы»[322].

Сталин предпочитал смотреть совсем в другую сторону, успокаивая себя тем, что 13 апреля (в день падения Белграда) он подписал пакт о ненападении с режимом в Токио. Он был в таком приподнятом настроении от мысли, что теперь, несмотря на членство Японии в Тройственном пакте, Советский Союз может избежать войны на два фронта, что лично приехал попрощаться с японским министром иностранных дел Ёсукэ Мацуокой, ранее прибывшим в Москву для подписания соглашения от имени Японии. Люди на московском вокзале поражались тому, как эти два человека, чьи страны еще недавно воевали друг с другом, прохаживались рука об руку вдоль платформы, глубоко погруженные в беседу. Обняв Мацуоку, Сталин якобы сказал: «Мы тоже азиаты, и нам нужно держаться вместе». Он настолько был захвачен моментом, что расхаживал по вокзалу, радушно пожимая руки железнодорожникам, государственным чиновникам и приглашенным дипломатам. Заметив полковника Кребса, германского военного атташе, он подошел и обнял его со словами: «Мы ведь останемся друзьями, не так ли?»[323]

Это не означало, что советский лидер вдруг решил стать пацифистом. 4 мая Политбюро одобрило резолюцию, делавшую Сталина председателем Совета народных комиссаров, чтобы местные госслужащие «получили всевозможную поддержку в деле обороны страны». На следующий день, укрепив таким образом свою власть, он выступил с речью на ежегодной церемонии выпуска военных курсантов в Кремле. За закрытыми дверями он говорил около 40 минут без подготовленного текста. Содержание речи в разных источниках описывается по-разному, но ясно, что это было важное событие. Он говорил, что Красная армия теперь намного лучше подготовлена, вооружена и оснащена, обладает большей мобильностью и мощью, чем три года назад, и вполне способна отразить любое нападение. Эти молодые офицеры вскоре убедятся, что его хвастливые заявления имели мало общего с реальным положением дел. Даже если целью Сталина было всего лишь поднять боевой дух выпускников или заставить Гитлера усомниться в своих планах, его речь не произвела сильного впечатления ни на наркома обороны Тимошенко, ни на руководителя Генштаба Жукова, которые оба хорошо понимали, что Красная армия все еще была недостаточно подготовлена, чтобы отразить полномасштабное немецкое вторжение.

В тот же самый день Рихард Зорге, советский разведчик в Токио (находившийся там под видом корреспондента немецкой газеты Frankfurter Zeitung), отправил микропленку с текстом телефонного разговора, состоявшегося между Риббентропом и германским послом в Японии. В ходе беседы глава германского МИДа якобы произнес: «Германия начнет войну против СССР в середине июня 1941 года». Десять дней спустя, 15 мая, Зорге уточнил дату, доложив, что она назначена на промежуток между 20 и 22 июня. Реакция Сталина была страусиной: он назвал Зорге «подонком, устроившим в Японии фабрики и бордели»[324] (тот действительно был известен своей чрезмерной алчностью и распутством). На факты Сталин и на этот раз не обратил никакого внимания. Зная, что рискует навлечь на себя его гнев, Берия решился передать Сталину тревожное донесение разведки, составленное для Центрального комитета, Совета народных комиссаров и Наркомата обороны. В этом документе подробно описывалось массивное сосредоточение германских войск у северо-западных границ Советского Союза в Восточной Пруссии, где собрались три моторизованные дивизии, шесть пехотных дивизий, девять или десять артиллерийских полков и семь танковых батальонов. Сталин проигнорировал и это.

Теперь Политбюро было известно, что, по данным НКГБ, не менее 130 немецких дивизий сосредоточиваются на всем протяжении будущего фронта от Балтики до Балкан. Ежедневные отчеты поступали как с советской границы, так и из подконтрольных нацистам Польши, Венгрии, Румынии и Болгарии. Тимошенко и Жуков предприняли совместную попытку убедить Сталина в необходимости отправки на фронт дополнительных подразделений. Сталин, по-прежнему опасаясь, что такой ответный шаг может стать для Гитлера casus belli, отказал им. Сам он был склонен расценивать концентрацию немецких войск как демонстрацию силы, целью которой было напугать его и вынудить к дальнейшим экономическим и политическим уступкам, помимо тех, которые были согласованы прошлым январем.

Нежелание советского лидера смотреть правде в глаза усугублялось его параноидальным истолкованием одного из самых причудливых эпизодов Второй мировой войны. 10 мая заместитель Гитлера Рудольф Гесс за штурвалом своего самолета долетел до Шотландии, где выпрыгнул с парашютом и предпринял безумную попытку заключить мир с Великобританией. Он действовал без какой-либо санкции Гитлера и вопреки воле фюрера, которого этот поступок привел в ужас. «Фюрер абсолютно потрясен», – заметил в своем дневнике Геббельс. «Он очень рассержен. Он явно не ожидал ничего подобного. Можно быть готовым ко всему, но не к выходкам безумца»[325]. Лондон был сбит с толку и сразу же отказался давать какие-либо комментарии по поводу случившегося в средствах массовой информации. Черчилль был в Дитчли-парке в Оксфордшире, когда ему сообщили о прилете