Сэр Стаффорд Криппс не был обычным дипломатом. Его замечательная во всех прочих отношениях тетушка Беатрис Уэбб считала его «удивительно незрелым по интеллекту и неуравновешенным в своих суждениях»[289]. Он был элегантным в манерах, но не особенно добродушным по характеру, умным, самодовольным, аскетичным, богатым и амбициозным. Представитель левого крыла в парламенте, некогда даже исключенный из Лейбористской партии, он заигрывал с британскими коммунистами и был снисходителен к сталинским репрессиям. В отличие от Черчилля, который был непримиримым империалистом, Криппс горячо верил, что главным трофеем этой войны станет создание нового мирового порядка, в котором победит социализм. Тем не менее они оба сходились в одном: в 1940 году для Британии, в одиночку сражавшейся с нацизмом, было бы верхом глупости продолжать игнорировать Советский Союз.
Бюрократы Форин-офиса были с этим не согласны. По их общему мнению, которое еще больше укрепилось после вторжения СССР в Финляндию, русские «окончательно поставили себя в состояние необъявленной войны» с Великобританией и были «соучастниками» Гитлера[290]. Кадоган, обладавший огромным влиянием, считал, что Советский Союз уже невозможно исправить. Правительство Чемберлена не возражало. Однако после того как премьер-министром стал Черчилль, мнение кабинета резко изменилось. В начале лета 1940 года, когда Франция стояла на грани поражения, а кошмар Дюнкерка уже просматривался на горизонте, атмосфера была наполнена дурными предчувствиями и даже отчаянием. Восстановление отношений с СССР для противодействия Гитлеру, все сильнее сжимавшему Европу своей мертвой хваткой, быстро становилось неотложной задачей.
Фактически Криппс сам назначил себя послом в Москве. Наведя справки у Майского, он улучил момент, чтобы дать понять, что хотел бы прибыть в советскую столицу в качестве «специального посланника» и заполнить собой дипломатический вакуум, образовавшийся между правительствами двух стран. Он казался вполне подходящим кандидатом. Четырьмя месяцами ранее он уже приезжал в Россию с миссией по сбору информации и обнаружил, что связь между Москвой и Берлином вовсе не так крепка, как утверждала лившаяся из обеих столиц пропаганда. После встречи с Молотовым у него сложилось впечатление, что «если правительство Великобритании займет дружественную позицию по отношению к России», то Москва будет готова восстановить теплые отношения с Лондоном[291].
Три месяца спустя, в разгар майского кризиса, Галифакс – от кого меньше всего можно было ожидать инициатив о дружбе с СССР – согласился, что миссия Криппса может оказаться полезной. Минуя своих сотрудников, он подал эту идею премьер-министру. Черчилль, все внимание которого было сосредоточено на ожидавшемся со дня на день вторжении нацистов во Францию, практически не глядя подписал назначение, будучи убежден – и, как впоследствии выяснится, ошибочно, – что репутация радикального социалиста поможет Криппсу пробить сталинский панцирь недоверия и враждебности по отношению к Великобритании.
Чиновники Форин-офиса, опасаясь, что Криппс в качестве «нашего человека» в Москве может ослабить их влияние, ворчали по поводу назначения такого своенравного идеолога, который явно был не из их круга. Тон задавал Кадоган, пренебрежительно заметивший, что Криппс – «отличный юрист и весьма ловкий спорщик», но «недостаточно подкован в дипломатии»[292]. Он и его коллеги за редким исключением не просто осуждали идеологические взгляды Криппса, но и склонялись к тому, чтобы считать его «добровольным инструментом» большевиков[293]. В этом они расходились с заместителем министра иностранных дел Рэбом Батлером, некогда заядлым сторонником политики умиротворения, который оказался одной из немногих влиятельных фигур, поддержавших назначение Криппса. Личный секретарь Батлера, сэр Генри (Чипс) Ченнон, разделявший мнение своего шефа, заметил, что Форин-офис «ничему не научился и ничего не забыл: они по-прежнему живут в прошлом, в мире до Гитлера и до диктатуры – глупые, капризные, жеманные, неумелые и бесполезные»[294]. Это было преувеличением, но при этом весьма показательным: бюрократы на шаг отставали от своих начальников в министерских креслах.
В конце мая 1940 года, еще до того как его назначение было одобрено, Криппс вылетел в Москву. Опасаясь, что Гитлер может догадаться о назревающем дипломатическом потеплении в отношениях с Лондоном, Кремль настоял, чтобы британскому эмиссару не присваивали статус «какого-то специального небесного посланника», ограничившись статусом обычного посла[295]. Но его дорога в Москву вовсе не была обычной. Чтобы избежать встречи с немецкими истребителями, патрулировавшими со своих недавно приобретенных баз в Норвегии прямой маршрут между Лондоном и Москвой, Криппс летел через Афины. По пути он едва не погиб, когда его самолет попал в шторм, пережил удар молнии и перевернулся в воздухе. Это было недобрым предзнаменованием.
Когда Криппс прибыл в Москву 12 июня, его приезд прошел без фанфар и официальной церемонии. В аэропорту его встречали лишь сотрудники посольства и служебный «роллс-ройс». Здание самого посольства величественно возвышалось на берегу Москвы-реки, откуда открывался вид на нарядные башни и шпили Красной площади и Кремля. Построенный с размахом, который не вызывал у Криппса никакого эстетического наслаждения, его новый дом выглядел мрачным и был обставлен уродливой и неудобной мебелью. Его приводила в уныние даже мысль о том, сколько усилий потребуется, чтобы превратить его в уютное обиталище. Питание тоже стало проблемой. Будучи убежденным вегетарианцем и трезвенником, он удрученно заметил: «Кажется, моя жизнь будет весьма дорогой и трудной, ведь овощи здесь почти невозможно найти, а с фруктами дело обстоит еще хуже»[296]. Но это было лишь самым началом ожидавших его разочарований. Хотя кулинарные трудности вскоре решились без особого труда, выполнить дипломатические задачи, которые он перед собой поставил, оказалось гораздо сложнее.
Чтобы подчеркнуть важность миссии Криппса, Черчилль написал свое первое письмо советскому лидеру. Обращаясь к нему «мсье Сталин», он подчеркивал, что «в настоящее время, когда лицо Европы меняется с каждым часом», глубокие политические разногласия между Великобританией и СССР не должны мешать «тому, чтобы отношения между нашими двумя странами в международной сфере были гармоничными и взаимно выгодными» в целях совместного противостояния угрозе германской «гегемонии» над континентом[297]. Ответа он не получил. Это само по себе говорило о многом. В области дипломатии Сталин пока что не собирался переходить на другую сторону.
Несколько дней спустя, после короткой формальной встречи с Молотовым, новый посол в Кремле вручил письмо Черчилля Сталину. Не очень дружелюбная встреча длилась почти три часа. В ходе «предельно откровенной дискуссии» Сталин подчеркнул, что Советский Союз не чувствует угрозы со стороны Германии и что он не может пойти на «восстановление прежнего равновесия» с Великобританией[298]. Собеседники не увидят друг друга еще целый год. Последующие просьбы Криппса о встрече на высоком уровне с членами Политбюро также будут отклонены.
Ближе всего к кремлевским коридорам власти ему удалось подобраться через три месяца после прибытия, когда он получил аудиенцию у заместителя Молотова Андрея Вышинского, чье влияние уже сошло на нет, хотя он и сыграл главную роль в кровавых показательных процессах 1930-х годов. «Самым большим потрясением (!) вчерашнего дня, – сухо заметил Криппс, – был очень долгий разговор с Вышинским, который состоялся под вечер». Будучи по профессии юристами, оба собеседника быстро нашли общий язык, способствующий налаживанию близких отношений, но, несмотря на это, их встречи ни к чему заметному не привели[299]. К крайнему разочарованию Криппса, его расписание состояло лишь из дежурных дипломатических мероприятий: цикла коктейльных раутов, официальных обедов и «встреч один на один» с коллегами-послами, на которых перемывались косточки, обсуждались слухи, сплетни и крупицы разведывательной информации, которые попадали им в руки.
Криппс считал войну между Германией и Советским Союзом неизбежной и неоднократно об этом говорил. Он также пытался внушить Форин-офису, что для восстановления англо-советских отношений одних слов недостаточно. Но его собственные слова встретили решительный отпор. В частных письмах он выражал недовольство тем, что в Уайтхолле царят «недоверие и ненависть к правительству России»[300]. В более взвешенных выражениях он убеждал Галифакса, что «история последних двадцати лет» научила русских оценивать нынешний британский кабинет «как фундаментально враждебную силу по отношению к Союзу» и что
