Все эти факторы осложняли поиск достойных кадров, которые должны были заполнить места в стремительно растущей армии, освободившиеся после чисток. К концу весны 1941 года недобор составил 36 000 человек и продолжал увеличиваться. Несмотря на все усилия Жукова, неутомимо и бескомпромиссно пытавшегося изменить ситуацию, Красная армия все еще была хромым великаном, весьма далеким от «полной боеготовности».
Это обстоятельство настолько сильно заботило Сталина, что чем больше предостережений об агрессивных намерениях Гитлера он получал, тем меньше им верил. В отношении Гитлера его параноидальные инстинкты, как выяснилось, его подводили. С горькой иронией Александр Солженицын позднее напишет, что Сталин не доверял собственной матери, Богу, членам партии, крестьянам, рабочим, интеллигентам, солдатам, родственникам, женам, любовницам и даже своим детям: «И доверился он одному только человеку – единственному за всю свою безошибочно-недоверчивую жизнь… Человек этот был – Адольф Гитлер»[265]. Этот обоюдоострый приговор звучит убедительно, но не допускает следующей возможности: советский диктатор обманывал себя иллюзорной надеждой, что, задабривая своего заклятого нацистского врага, сможет оттянуть вторжение, которое он теперь считал неизбежным, – по крайней мере, до того момента, когда Красная армия будет лучше к нему подготовлена.
Германское верховное командование в Берлине было менее уверено в успехе операции «Барбаросса», чем сам фюрер, который постоянно внушал им, что победа гарантирована. На одной из встреч он заявил: «Я убежден, что наша атака сметет их, как грозовой ливень»[266], а на другой: «Русские рухнут под массированными ударами наших танков и авиации»[267]. У его генералов также не должно было остаться сомнений в средствах достижения поставленных фюрером задач. Как он часто повторял, целью вторжения была не только победа, но и «война на истребление», в которой не будет места традиционным военным правилам. Он очень часто и с наслаждением использовал слово «истребление», как будто для того, чтобы изгнать из сознания всякое сомнение, что для него «уничтожение» (еще одно любимое слово) иудеобольшевизма ничуть не менее важно, чем захват источников сырья или обретение жизненного пространства для Третьего рейха.
В своей речи, которую он произнес 30 марта в рейхсканцелярии перед более чем 200 старшими офицерами, включая главнокомандующих всеми тремя родами войск, Гитлер раскрыл страшный смысл этих слов. По словам одного из присутствовавших там высокопоставленных военных, генерала Вальтера Варлимонта[268], заместителя начальника штаба оперативного руководства ОКВ (Верховного командования вермахта), Гитлер ясно дал понять, что «немецкий солдат не должен быть связан буквой военных законов или дисциплинарными инструкциями, но, напротив, “любое нападение местных жителей на вермахт” должно караться максимально жестоко, вплоть до расстрела без судебного трибунала»[269]. В обращении с врагом следует отставить щепетильность: «Командиры должны пойти на жертвы и преодолеть свои колебания»[270].
Даже если генералы испытывали некоторые сомнения, никто не отважился поставить под вопрос волю фюрера, а тем более выразить свое несогласие. Генерал Варлимонт объяснял столь безразличную реакцию тем, что одни из присутствующих знали, что «возражения обычно приносят больше вреда, чем пользы», а другие – «не вслушивались в длинную речь Гитлера» и поэтому «не осознали в полной мере смысл того, что он предлагал»[271]. Эти беспомощные оправдания вряд ли можно воспринимать всерьез. Но беспомощное молчание присутствовавших генералов было знаком согласия. 6 мая 1940 года главнокомандующий сухопутными войсками генерал Браухич разработал пакет официальных инструкций, призванных придать законный вид требованиям Гитлера. В его основе лежал приказ о том, что все политические «правонарушители», захваченные вермахтом, должны «по возможности ликвидироваться в пунктах сбора военнопленных или, в крайнем случае, в лагерях временного размещения при переводе»[272]. Официальные «руководящие принципы поведения войск в России» (от 19 мая), которые предстояло довести до личного состава перед самым началом операции «Барбаросса», требовали «беспощадных и энергичных действий против большевистских агитаторов, партизан, диверсантов, евреев, а также полного искоренения любых форм активного и пассивного сопротивления»[273]. В гитлеровской «войне на истребление» не должно было остаться ни одной задачи, от которой генералы могли бы уклониться. Они принимали на себя эту обязанность без возражений, а в некоторых случаях и с энтузиазмом.
Хотя подготовка к вторжению после директивы № 21 резко ускорилась, генералов терзали сомнения относительно масштаба операции и сроков, в которые они должны были уложиться, выполняя приказ фюрера. В конце января, после встречи с Браухичем, Гальдер заметил: «“Барбаросса”: Смысл кампании не ясен. Англию этим мы нисколько не затрагиваем… Нельзя недооценивать рискованности нашего положения на Западе»[274]. Их беспокойство по поводу войны на два фронта усиливалось лавиной аналитических докладов, подробно перечислявших огромные стратегические и тактические сложности, с которыми командирам предстояло столкнуться на поле боя. Пачки документов обнажали проблемы логистического, организационного и оперативного характера, связанные с необходимостью выстраивания, мобилизации, боевой подготовки, оснащения, развертывания и снабжения армии численностью более 3 млн человек, которая будет сражаться на чужой территории, вдали от родной земли. Такая перспектива по меньшей мере подавляла, а в худшем случае грозила катастрофой.
Их оценка военного потенциала Советского Союза также производила отрезвляющий эффект. Чем больше они анализировали сведения о материальных и человеческих ресурсах СССР, тем очевиднее становилось, что противник может оказать серьезное сопротивление. При всех своих недостатках и провалах Красная армия, по мнению немецких аналитиков, была «огромной военной машиной», структурная и организационная слабость которой компенсировалась ее размером, качеством вооружений и, как сообщали наблюдатели на местах, «неприхотливостью, стойкостью и мужеством солдат». Документы для служебного пользования, составленные на основании непосредственных наблюдений за Красной армией, предостерегали от ложного впечатления, которое могло сложиться после неудачной финской кампании. Вопреки инстинктивному пренебрежительному отношению Гитлера к «неполноценному» русскому солдату, эти донесения настаивали, что он «будет драться до последнего», защищая свою родину, и что в обороне «он стоек и храбр, обычно не оставляет своих позиций, пока его не убьют»[275].
Но, если представители германского верховного командования и опасались, что амбиции Гитлера сильно превосходят его реальные возможности, а план «Барбаросса» грозит обернуться опасным и безрассудным предприятием, они сочли за лучшее промолчать. В качестве верховного главнокомандующего вермахта фюрер обладал безграничной властью. Его победы на Западе доказали, что он может игнорировать мнение осторожных советников; политически он был вне критики. Гитлер недвусмысленно дал понять, что не потерпит никаких возражений и намерен лично руководить операцией: это была его война, он был ее вдохновителем и организатором, и он был полон решимости держать ее под личным контролем столь же строго, как он сформулировал ее цели.
Безопасность южных границ Третьего рейха Гитлер считал важнейшим условием для начала операции «Барбаросса». Прежде всего нужно было устранить любую угрозу внутреннего переворота или попыток Балканских стран наладить связи с СССР или Великобританией. Однако к концу февраля эта проблема оставалась нерешенной, а региональный кризис, набиравший обороты, угрожал сорвать сроки вторжения в Советский Союз. Хотя Болгария собиралась вслед за Румынией присоединиться к Тройственному пакту[276], Югославия продолжала противиться требованиям Берлина. Кроме того, Италия, начавшая вторжение в Грецию с амбициозными планами четыре месяца назад, терпела поражение: вместо триумфального захвата Афин войска Муссолини вынуждены были через горы отступать в Албанию. Гитлер опасался, что это беспорядочное отступление усилит англо-греческий союз, что создаст угрозу южным границам Германии: англичане получат плацдарм на Балканах, откуда смогут начать крупное наступление на рейх или бомбардировать румынские нефтяные месторождения, жизненно важные для немецкой военной экономики.
24 февраля, как будто для того, чтобы оправдать эти опасения Гитлера, премьер-министр Черчилль приказал генералу Арчибальду Уэйвеллу, главнокомандующему британскими войсками на Ближнем Востоке, направить в Грецию четыре дивизии, участвовавшие в военных операциях англичан в Ливийской пустыне. Последствия этого решения для кампании в Северной Африке были незамедлительными. Армия «Нил», как Черчилль любил называть 8-ю армию, как раз в это время готовилась
