Дарение креста, как и других реликвий и сокровищ, было важнейшим рычагом политики императоров и подражавших им варварских королей. Само присутствие таких даров на алтаре гарантировало незримое присутствие здесь и сейчас вечно разъезжающего по своим владениям благочестивого короля или герцога. Храм символически превращался в микромодель небесного Иерусалима, в своеобразный вотивный комплекс, идеологически намного более важный, чем, скажем, дворец. Впрочем, иногда даритель — ктитор или донатор на языке того времени — позволял себе поместить на стене и настоящее, даже подписанное изображение себя в парадном облачении (чтобы помнили), иногда что-то вроде криптопортрета.

Оттон III около 1000 г. подарил Аахенской капелле роскошный крест, на лицевой стороне которого, в центре, по сей день красуется замечательная гемма августовского века, изображающая императора. На задней же стороне выгравировано изображение уже умершего Спасителя. Во время религиозных процессий крест несли перед государем, и смотреть он должен был именно на оборотную сторону. Renovatio imperii Romanorum — «возрождение Римской империи» — органично сочеталось в уме и сердце этого глубоко верующего молодого императора с «подражанием Христу» (imitatio Christi) (рис. 23). Лангобардская королева Теоделинда, приняв римскую веру около 600 г., получила в подарок от Григория Великого Евангелие в окладе, усыпанном драгоценными камнями, органично сочетающимися с не менее высоко ценившейся выемчатой эмалью (см. рис. 1). Здесь кресты в прямом смысле слова заключают в себе священный текст, а восемь гемм (совсем не августовского века, потому что времена были темные) по сторонам от крестов должны были восприниматься как своеобразное «генеалогическое древо», включавшее новую обладательницу этого сокровища в семью римских императоров, римских пап, самого Христа.

Рис. 23. Крест Лотаря, вотивный крест Оттона III. Около 1000 г. Аахен, сокровищница собора. Фото О. С. Воскобойникова

Таково величие и смирение средневековой власти. Но не только средневековой. Флорентийские покровители гуманистов XV в. строили себе усыпальницы и капеллы, украшая их собственными восковыми статуями в натуральную величину и в привычных одеждах[160]. Семейство Корнаро, воплощенное в мраморе резцом Бернини, в полном составе устроилось в двух боковых ложах, с полным удобством, чтобы сосредоточенно-благоговейно созерцать знаменитый «Экстаз святой Терезы» в их капелле относительно небольшой римской церкви Санта-Мария-делла-Виттория. Согласившись на второстепенный заказ, Бернини создал одну из лучших своих скульптурных групп. Той же логикой присутствия — если не причащения, то причастности к божественному — руководствуются и сегодняшние верующие, достаточно состоятельные и влиятельные для того, чтобы попасть в золотой список «благоустроителей» на гранитной «доске почета» восстановленного собора или чтобы украсить храм развернутым циклом фресок, мозаик, обогатить свой приход где-то заполученными мощами. Они следуют почтенной, проверенной веками традиции. В основе ее — магическо-символическое мышление, рассчитывающее на эффективность конкретного действия здесь и сейчас, но желательно на века.

Амбивалентности и даже парадоксальности креста, как и других символов, не боялись. Змея символизирует мировое зло, поскольку змий (то есть дракон) обманул в раю Адама и Еву и в наказание стал ползать на брюхе, то есть пресмыкаться. Нам остается гадать, какого пола был змий, лишили ли его/ее крыльев, лап или того и другого, или просто согнали с дерева, — мы помним, что Библия лаконична. Но вместе с тем змея — символ мудрости, унаследованный от античной медицины, и на ней в аллегорических композициях часто восседает персонифицированная Земля, и драконы (dracones, в синодальном переводе, правда, «великие рыбы») вместе с ней и со всею тварью поют славу Господню[161]. Иудеям строго-настрого запрещалось поклоняться идолам, но, когда змеи стали кусать их во время бегства из Египта, Моисей воздвиг для них медного змея. Глядя на него, замученные беглецы исцелялись[162]. Христос сам вспомнил это событие: «И как Моисей вознес змию в пустыне, так должно вознесену быть Сыну Человеческому»[163]. Спасение исходящего из египетского плена Израиля предвосхитило спасение человечества. А то, что формально выглядело идолом, получило высочайшую санкцию в качестве оберега и более того — ветхозаветного предвестника креста Господня. Осознав это, капитул миланской базилики Святого Амвросия, видимо в XIII в., поставил бронзовый крест и бронзового змея, возможно, привезенные из Византии после Четвертого крестового похода, на двух великолепных античных колоннах посреди нефа. Эдакий трофей.

Средневековый писатель или художник не считает себя обязанным отчитываться, когда и зачем он употребляет тот или иной символ. Более того, читая текст или разглядывая предмет, мы не всегда можем с точностью сказать, использован тот или иной мотив или образ в своем прямом или переносном, символическом значении. Только чутье, знание многих символических рядов, возможных и невозможных комбинаций, социальных и политических обстоятельств и зачастую инстинкт помогут не «вчитать» в средневековые тексты и образы смыслы, которых в них нет. Иногда же, наоборот, писатель навязывает символическое понимание мест, событий, персонажей. Епископ Генуи Иаков Ворагинский во второй половине XIII в. изучил жития всех святых, поминавшихся в течение года, осмыслил все основные праздники и все это свел в энциклопедию под названием «Золотая легенда». Этот свод стал самой популярной книгой последующих веков, уступая лишь Библии. Рассказ о каждом святом он начинает с разъяснения тех символических значений, которые следует приписать — внимание! — его имени, даже самому банальному. В результате не только жизнь подвижницы или подвижника, но и сама форма имени, конкретные слоги в нем придавали фигуре значение, наделяли ее местом в истории человечества. Веком раньше Сикард Кремонский в масштабном «Митрале» символически осмыслил и каждое обрядовое действо в храме, и его архитектуру — от пола до свода, от дверей до колонн и окон. Он начал с камней, но закончил людьми[164].

Помогает, конечно, своеобразная прямолинейность огромного ряда символов, на которой настаивает христианская традиция. Все ветхозаветные упоминания невинной жертвы или царственности прообразуют Христа — как жертву и как Царя. Благочестивые иудейские жены — прообразы Марии, три ангела в Мамврийской роще, как и три отрока, брошенные в печь Навуходоносором, прообразуют Троицу. Научившись читать Ветхий Завет сквозь призму Нового, стали так же осмыслять всё вокруг. Тренировались в нанизывании эпитетов, изыскивали невообразимые уподобления и несозвучные созвучия. И все же от нас в постижении прошлого и его символического языка требуется та же способность, которую византийские греки называли то diacrisis, то synderesis, а латиняне — discretio, то есть способность суждения и различения, умение сделать выбор между добром и