Оттонов с середины X в. главной инсигнией стало «священное копье св. Маврикия», точнее наконечник копья, по сей день хранящийся там же, в Хофбурге (рис. 21). По преданию, этим копьем сотник Лонгин проткнул бок Христа, чтобы проверить, умер ли Спаситель. На это указывал вплетенный в наконечник гвоздь из Креста. Генрих I Птицелов заполучил святыню из рук короля Бургундии в 922 г. Сила ее воспринималась символически, даже магически: ее присутствием в войске объясняли важнейшие победы саксонских вояк (рыцарями их называть рано). Однако никаких следов ее участия в схватках не обнаруживается, это на самом деле штандарт каролингского времени, к которому крепился флаг. Зато известно, что Оттон I молился перед копьем, стоя на коленях, во время битв при Биртене (939) и на Лехе (955), тех самых, которые укрепили его власть и авторитет и в конечном итоге сделали возможным его императорскую коронацию, а Саксонская династия таки вышла в наследницы Каролингов.
Рис. 21. Священное копье. VIII–XI вв. Вена, Хофбург. Фото О. С. Воскобойникова
Очевидно, что символизм подобных предметов развивался, дополнялся, изменялся в зависимости от конкретных ситуаций. Оттон III в 1000 г. подарил точную копию священного копья герцогу Польши Болеславу I Храброму и назвал его королем: с тех пор Болеслав, обладая копией реликвии, притязал на королевский титул. Политика оказалась непростой, но Польша все же вышла в королевства. В XI в. при Салическом дворе были уверены, что копье принадлежало после Лонгина небесному покровителю Оттонов, мученику Маврикию, командиру Фиванского легиона, казненному по приказу Максимиана, тестя Константина Великого. От него, как нетрудно догадаться, копье совершенно справедливо попало к правящей династии, оказавшейся, по праву обладания копьем, одновременно наследницей римских императоров и самого Христа, ведь копье было одной из редких реликвий Страстей.
Скорее всего, читатель успешно запутался. Но представим себе на минуту, что в сжатом виде перед нами предстала вся центральноевропейская политика X–XI вв. и что вся она непосредственным образом связана с короной и наконечником какого-то копья. Без этого самого наконечника и без сотни камней на венце она была бы иной.
Символ очень близок, но не аналогичен знаку, хотя Средневековье явно предпочитало оперировать именно вторым термином: signum. Скажем, глядя на фотографию главы государства с большой телефонной трубкой в руках, в авиационном шлеме или в костюме аквалангиста, мы узнаем черты лица. Но именно они, а не иные признаки его властных функций позволяют нам в данном случае узнать, кто перед нами. Знаки же, сколь бы необычными или незначительными они ни казались на первый взгляд, добавляют что-то к образу: радение о каждом из нас, мысленно (не реально же) висящем на другом конце провода со своими повседневными нуждами, способность подняться в небо на истребителе, спуститься в пучины самого глубокого озера на свете.
Та же космическая риторика периодически всплывала в символической репрезентации средневековой власти. В тексте и миниатюрах средневекового «Романа об Александре Македонском» легендарный завоеватель прислушивается к каким-то советникам, в стеклянном «батискафе» спускается на дно Красного моря и, завоевав ойкумену, в корзине, запряженной грифами, возносится в небо, чтобы обозреть «круг земной»[156]. Когда же правящие вожди мирового пролетариата накладывали свои профили на профили отцов-основателей марксизма, они, вряд ли зная об этом, подражали Птолемеям и римским императорам. Схожесть и вместе с тем индивидуальность, узнаваемость профиля какого-нибудь бога, того же Александра, Октавиана или Маркса, помогали правителю указать на свое историческое или религиозное alter ego, прихватив весь его символический капитал. Таким образом, простые предметы или жесты обретают новое значение в зависимости, во-первых, от воли тех, кто их использует, во-вторых, от воображения того, кто за этим использованием наблюдает.
Символ амбивалентен и может, в зависимости от ситуации, означать противоположное. Крест — символ смерти на нем Христа, но он же — символ вечной жизни, потому что через крестную смерть пришло и Воскресение. Причем не только воскресение Бога, но и обещанное каждому верующему. При всей банальности этого догмата поколения христиан, вплоть до V в., избегали изображать распятие: мы не найдем его в катакомбах. Константину I накануне битвы с соправителем Максенцием на подступах к Риму во сне явился ангел, показавший ему хрисмон, то есть монограмму Христа, и сказал, что под этим знаком он победит: «Сим победиши». Заметим: хрисмон, сочетание букв Х и Р, а не крест. На кресте умер Спаситель, но эта смерть, в христианском сознании, даровала человечеству вечную жизнь, спасение. Следовательно, символ смерти парадоксальным образом есть и символ жизни. Это превращение выразилось в ставшем популярным в высокое Средневековье образе так называемого процветшего креста. Такой крест понимали как «древо жизни» (lignum vitae) и писали о нем целые трактаты[157].
На мозаике в конхе апсиды римской базилики Сан-Клементе, созданной около 1125 г., Спаситель оказывается распятым фактически в раю: его крест, украшенный двенадцатью белыми голубями, вырастает из чудесного куста, покоящегося прямо на четырех райских реках, из которых пьют олени, традиционная метафора души, ищущей единения с божеством (рис. 22). Это древо оплетено роскошным растительным орнаментом, райскими кущами, в которых нашлось место и всякой божией твари, и евангелистам, и святым, и ангелам. Стены Иерусалима по нижним углам триумфальной арки ограждают паству Христову, десница Отца сама готова надеть на голову Сына венец, как и крест, превращающийся из орудия мучения в знак победы и словно возвращающий Его в вечность. Только печальная Мария и задумчивый Иоанн, стоящие по бокам от креста на собственном «поземе», но изображенные, что важно, на едином для всей композиции золотом фоне, напоминают о том, что драма Спасения, крестная смерть, вершится здесь, на земле, на Голгофе. Мы же, читая сопровождающие сложную сцену тексты, призваны созерцать эту вселенскую драму одновременно на небе и на земле[158]. До сих пор в любом русском храме можно встретить изображение распятия с загадочными буквами по бокам от креста: МЛРБ. Их смысл очень прост, так же прост, как смысл замечательной мозаики: «Место лобне рай бысть» — «место казни стало раем».
Рис. 22. Распятие. Конха апсиды базилики Сан-Клементе. 1121 г. Мозаика. Рим. Фото О. С. Воскобойникова
Можно было ничего не писать, можно было даже заменить фигуру Иисуса «драгоценной абстракцией», неограненными камнями. К этому часто прибегали германские конунги I тыс., когда дарили стратегически важным для них монастырям и храмам так называемые вотивные кресты. Сохранились письменные свидетельства, что император Феодосий II (408–450) украсил таким драгоценным крестом (crux gemmata) Голгофу, место распятия Христа. А за сто лет до него благочестивая мать Константина I Елена, проведя раскопки, нашла там большие фрагменты реального Честного древа, то есть
