от посторонних для евреев и первых христиан влияний. Во все ее части, даже самых древние, были вплетены те же вопросы, которые волновали, скажем, Сократа. Неслучайно в IV в. все образованные христиане читали подложную переписку Сенеки и апостола Павла — такая пара была немыслимой еще для Тертуллиана, а Иероним включил Сенеку как
своего, как христианина, в свое сочинение «О знаменитых мужах» (где последним представлен, что примечательно, сам Иероним). Забыв о постыдном с точки зрения христианства самоубийстве великого стоика по приказу Нерона, его спасли для будущего, потому что достаточно было — тогда, как и сейчас, — почитать его «Нравственные письма к Луцилию», чтобы удостовериться в этической близости Стои и Евангелий. В одной рукописи сочинений Сенеки, созданной много позже, в XIII в., перед письмами в инициале R изображена сцена смерти философа, где вены ему вскрывают подосланные Нероном палачи[139]. Именно таким незамысловатым способом, например, превращая самоубийцу в мученика, не убившего себя, а пошедшего на смерть, Средневековье разрешало конфликты с языческой древностью.
Противопоставляя себя язычеству, Отцы часто выдвигали на первый план общечеловеческие — общие для всех философских школ — вопросы, придавая рождающемуся христианскому мировоззрению существенное своеобразие. Например, христианское учение о божественном предопределении (провиденциализме) августиновского трактата «О Граде Божием» могло, конечно, найти подкрепление в концепциях провидения, разработанных платониками и стоиками. Но его непосредственным источником вдохновения был все же необычайно выразительный, не философский, а сугубо религиозный, «хтонический» провиденциализм Библии, где все земные события являют собой знаки присутствия и постоянного участия всемогущего Бога в жизни людей.
Креационизм, то есть учение о Сотворении мира из ничего, формально зиждился на первых стихах ветхозаветной Книги Бытия, многократно подкрепленных в других местах Библии. Но он не был чужд и античному мировоззрению: достаточно вспомнить платоновский «Тимей», которым будут вдохновляться в XII в. мыслители Шартра, провозвестники новой физики. Античная мысль не чуждалась и экзегезы — толкования, комментирования, парафраза. Но все же сам принцип богословия, основанного на толковании Писания, экзегетической теологии, столь важный для всего мыслительного строя средневековых людей, был заимствован христианством не столько из языческой философии, сколько из Библии. В ней он легко обнаруживается даже при самом поверхностном чтении: Библия, чтобы найти понимание у читателей, постоянно истолковывает самое себя. Некоторые христианские толкователи Писания, в частности наиболее талантливый из них, Ориген, обращались и к ученым иудеям. То же можно было бы сказать и о христианском «историзме», на котором основывается представление о линейном, конечном времени, в отличие от античного циклического времени, «вечного возвращения», о концепции благодати и избранничества, о ряде этических принципов, о которых речь пойдет ниже.
Специфическое христианское единобожие (монотеизм), унаследованное от иудаизма, трансформировалось, возможно, не без влияния привычного для античных религий многобожия. Учение о Троице стало в какой-то мере компромиссом. Три лица (Отец, Сын, Святой Дух) одновременно нераздельны и неслиянны. Эта формула одновременно логически непостижима, но вместе с тем она создана человеческим умом, напряженно и, что очень важно, логически работавшим на протяжении нескольких столетий. Она стала результатом анализа, экзегезы библейского текста. Этот главный догмат христианства, изложенный в Никео-Цареградском Символе веры, важнейшем программном тексте этой религии, был и, видимо, останется не просто непонятным, но на самом глубинном, бессознательном уровне неприемлемым для иудея или мусульманина.
Еще несколько слов о платонизме и неоплатонизме. Платон и платоновская традиция, обновленная в III в. не имевшими никакого отношения к христианству Плотином и его учеником Порфирием, оказали большое влияние на новую религию, более того, дали ей философскую оснастку. Неслучайно Ницше в предисловии к книге «По ту сторону добра и зла» писал, что христианство есть платонизм для народа[140]. Великий Ориген учился у того же учителя, что великий Плотин, — Аммония Саккаса. Веком позже будущие великие каппадокийцы, создатели греческого богословия, сидели за одной партой с Юлианом Отступником, возрождавшим потом — с высоты императорского трона — язычество неоплатонического толка. Сколь разные судьбы, сколь разные воззрения, но — общая выучка! В религиозном плане неоплатонизм представлял собой, как удачно выразился Пьер Адо, «иерархический монотеизм», в котором единая божественная сила являет себя и множится в иерархически подчиненных ей формах. Такое язычество могло сосуществовать с христианством[141].
Неоплатонизм означал новый импульс к греческим штудиям для образованных людей всех умственных направлений и вероисповеданий. Ревнители языческого благочестия видели в нем альтернативу победоносно, но поначалу все же без крови и костров шествовавшему христианству. Таковы Юлиан († 363), Симмахи и Никомахи. Таков кружок Веттия Претекстата, который Макробий (V в.) собрал в своих «Сатурналиях» на философский пир[142]. Вергилий как наследство и неоплатонизм как дар современности — вот то, что занимало эту образованную знать на ее «симпосиях». То, что эллинство и латинство взаимосвязаны, Макробий показал и в специальной филологической работе «О различиях и сходствах в греческом и латинском глаголе». Прокомментировав цицероновский «Сон Сципиона», он оставил Средневековью доходчивое введение в платоническую космологию. Однако цицероновские и апулеевские переводы Платона, созданные согласно творческим принципам классической латинской словесности, канули в Лету, несмотря на очевидные достоинства.
Вплоть до эпохи Возрождения Средневековье пользовалось неполным, ограниченным космогонической частью, рабски буквалистским, зато по-христиански прокомментированным переводом «Тимея», выполненным в IV в. христианином Халкидием. И всё! Сопоставление его с дошедшими до нас фрагментами старых переводов показывает, как деградировали литературные вкусы, как изменились представления о верности переводчика оригиналу. Наряду с «Комментарием на „Сон Сципиона“» и «Утешением философией» Боэция, этот халкидиевский «Тимей» оставался ключевым философским трудом вплоть до возрождения аристотелизма. Даже неплохо переведенные в XII в. на Сицилии «Менон» и «Федон» остались практически невостребованными. Пропитанное платонизмом средневековое христианство обошлось без Платона.
Официальный языческий неоплатонизм закончился с закрытием Афинской академии императором Юстинианом (529). На ее место пришел философско-богословский труд псевдо-Дионисия Ареопагита, который подарил неоплатонизму в христианской интерпретации еще тысячу лет жизни, потому что в нем встретились Синай и Афины. Этот безымянный писатель в ученых штудиях латинского Средневековья превращал камни в хлеба. Константинопольский василевс послал corpus Areopagiticum в качестве дара западному императору Людовику Благочестивому. Чтобы суметь прочесть и понять его, брались за греческий арабы, ирландцы, англичане и французы, его комментировали столетиями. Наконец французская монархия сделала из автора своего небесного покровителя, отождествив его, первого епископа Афин или Карфагена, с первым епископом Парижа. Не Гомер, не Платон, а именно Дионисий, ученик Павла, согласно преданию, видевший затмение при смерти Спасителя и уверовавший, стал для латинского Средневековья пророком, богодухновенным теологом. Этого статуса у него не отнял даже Аристотель: лучшие умы схоластики, Фома Аквинский и Роберт Гроссетест, с одинаковым тщанием комментировали сочинения Стагирита и «Ареопагитики».
