Финны обратились за помощью к Великобритании, но Чемберлен пребывал в нерешительности. Он колебался между возможностью вступить в войну с СССР и попытками выразить недовольство дипломатическими средствами. В декабре 1939 года Кадоган поделился своими мыслями с министром иностранных дел: «Если мы, постоянно рассуждая о сопротивлении агрессии, ничего не предпримем против России, это будет, мягко говоря, весьма непоследовательно». Однако эти слова не сопровождались конкретными предложениями. Кадоган лишь заметил, что Великобритания могла бы предоставить «Финляндии такую помощь, которую мы можем ей оказать»[207], не уточняя, что именно под этим подразумевается.
В ответ на срочную просьбу из Хельсинки англичане рассматривали возможность направить в Финляндию экспедиционный корпус – 50 000 солдат с военно-морской и авиационной поддержкой – для участия в войне против СССР на финском фронте. В Уайтхолле и Вестминстере были люди, включая, что характерно, сторонников политики умиротворения, которые с гораздо бóльшим удовольствием размышляли о войне с большевиками вместо войны с нацистами. Их голоса внутри органов власти и за их пределами были достаточно громкими, чтобы заставить военный кабинет всерьез обдумать эту возможность. Форин-офис поддерживал такой шаг, утверждая, что «полное уничтожение военной мощи русских» отвечало бы интересам Великобритании, поскольку «крах России, вероятно, ускорит разгром Германии», – хотя остается неясным, каким образом бюрократы из Уайтхолла пришли к такому причудливому выводу.
Военные советники правительства были бо́льшими реалистами, доказывая, что в военном отношении любая подобная операция была бы полным безумием, что войска будет практически невозможно высадить и поддерживать и что – вопреки мнению Форин-офиса – она бы «затруднила достижение нашей первоочередной цели в этой войне – разгрома Германии»[208].
В конце концов были разработаны планы отправки скромного военного контингента по морю, но Чемберлен откладывал их реализацию до того момента, когда стало уже слишком поздно, – к облегчению Кадогана, который счел их «непрофессиональными и непродуманными замыслами неопытных людей»[209]. Как и в случае нацистского вторжения в Польшу, англичане вновь позорно наблюдали со стороны за тем, как Красная армия, полагаясь на численное превосходство, сломила финское сопротивление и вынудила Хельсинки признать поражение. Однако для Москвы это не осталось совсем без последствий: западные союзники все же смогли договориться исключить СССР из Лиги Наций. Правда, важность этого шага несколько притуплялась тем фактом, что Лига была практически при смерти и давно уже утратила дипломатическое или стратегическое значение.
Советским армиям потребовалось три месяца, одна неделя и шесть дней, чтобы объявить о победе в конфликте, который вошел в историю как Зимняя война, и вынудить Хельсинки в марте 1940 года подписать Московский мирный договор. Потери финнов составили 66 000 человек, из них 22 700 были убиты или пропали без вести. Но эти цифры были более чем в пять раз ниже, чем у СССР, который потерял 380 000 человек, в том числе 125 000 убитых и пропавших без вести[210], – колоссальная цена за тонкий пояс безопасности, который Москва приобрела на подступах к Ленинграду. В военном отношении война для СССР обернулась дорогостоящим провалом. С политической точки зрения это было унижение, которое лишь укрепило общее мнение в западных столицах – и, что важнее всего, в Берлине, – что у Красной армии некомпетентное руководство, отвратительная организация и плохая военная подготовка. Советская военная машина оказалась малопригодной для современной войны и, как предполагалось, должна была развалиться при продолжительном давлении.
Сталин отреагировал на свою пиррову победу над финнами с характерной злобой. После одного особенно позорного поражения в самом начале кампании он отправил главного политического комиссара Красной армии Льва Мехлиса (который во время предыдущих чисток в армии исполнял роль неофициального верховного инквизитора) на участок фронта, где дезорганизованная 44-я дивизия уже потеряла в боях 1000 человек личного состава, 1170 лошадей и 43 танка. Комиссар понимал, что от него требовалось. В обход всех формальных процедур военного трибунала он приказал расстрелять высшее командование дивизии. Приговор был приведен в исполнение публично, прямо перед строем деморализованных солдат, которых якобы для их же пользы заставили стать свидетелями расстрела[211].
Чтобы проанализировать ошибки, допущенные в ходе боевых действий, Сталин пригласил наркома обороны Климента Ворошилова на свою дачу в Кунцеве. По словам Никиты Хрущева, который присутствовал на этой встрече, советский вождь впал в ярость, возложив на Ворошилова личную ответственность за все провалы финской кампании. Неспособность Ворошилова – известного своей жестокостью сталинского сатрапа, которого сам Сталин однажды возвеличил как «легендарного красного маршала»[212], – вовремя заметить надвигавшееся фиаско действительно была достойна сожаления, но на этот раз он отважился возразить диктатору. По-видимому, забыв о том, что он сам выступал сторонником Большого террора в армии и руководил ее проведением, лично подписав по меньшей мере 180 смертных приговоров, Ворошилов крикнул Сталину в ответ: «Ты виноват в этом. Ты истребил военные кадры». Перепалка вскоре дошла до того, что Ворошилов «схватил тарелку, на которой лежал отварной поросенок, и ударил ею об стол»[213][214]. Так открыто спорить со Сталиным было смертельно опасно, но Ворошилова пощадили. Хотя его и сняли с поста наркома обороны (на котором его сменил Семен Тимошенко), позднее он получил разрешение вернуться на линию фронта, где вновь проявил себя как посредственность.
Отношения между Лондоном и Москвой, и без того резко ухудшившиеся после заключения пакта Молотова – Риббентропа семью месяцами ранее, теперь окончательно обрушились в свободное падение. В правительстве спорили о том, предвещает ли поражение Финляндии новую агрессию, которая может втянуть Великобританию в военный конфликт с СССР. Форин-офис, желая, видимо, показать, что умиротворение агрессора не является его обычной практикой, был настроен воинственно. Разделяя мнение британского посла, что Советский Союз «окончательно поставил себя в состояние необъявленной войны» с Великобританией и что его следует рассматривать как «преступного соучастника» нацистов[215], дипломаты дошли до идеи, что с политической точки зрения появился смысл «способствовать полному уничтожению военной мощи русских»[216], – правда, не уточняя, каким образом этого можно достичь. Под давлением Парижа, требовавшего разорвать дипломатические отношения с Москвой, возникла необходимость сделать некий политический жест. Кадоган предложил, что правительство могло бы «затеять ссору» с русскими, отправив бомбардировщики РАФ[217] в налет на нефтепромыслы Баку, – хотя, как он подозревал, это только спровоцировало бы Москву перейти от пакта о ненападении к полноценному официальному союзу с Третьим рейхом[218].
Пока палата общин доводила себя до исступления беспомощной антисоветской риторикой – «пылкая, бурлящая, переливающаяся через край ярость», как описал дебаты советский посол[219], – лишь немногие решились высказать другую точку зрения. Но их голоса были достаточно влиятельны. Черчилль, который несколькими месяцами ранее вернулся в правительство в должности первого лорда адмиралтейства, снова использовал свое положение в военном кабинете, чтобы выступить против шельмования Советского Союза. И он был не единственный, кто во имя более широких стратегических интересов Великобритании был готов закрыть глаза на оккупацию Финляндии Красной армией. Более удивительным было то, что заместитель министра иностранных дел Рэб Батлер, некогда сторонник политики умиротворения, решил порвать со своими единомышленниками. Демонстрируя трезвость суждений, которой не хватало его более импульсивным коллегам в палате общин, он сухо заметил, что, хотя «некая благородная чистота» и присуща политике, «добавляющей все новых врагов к тем, которые у нас уже есть», было бы разумнее установить с Москвой диалог и тем самым не дать Берлину считать СССР своим «абсолютно послушным союзником»[220].
Этот спор о стратегии прервался в апреле 1940 года, когда немцы внезапно оккупировали Данию (сдавшуюся им за один день) и вторглись в Норвегию. Это не только поглотило все внимание военного кабинета, но и послужило жестоким напоминанием о том, что прямая угроза для Великобритании исходила именно от нацистов – намного более серьезная и непосредственная, чем любые действия, которые мог бы предпринять СССР. «Странная война» окончилась. Вместо нее Великобритания оказалась перед лицом экзистенциального вызова, к которому она по-прежнему была не готова. За быстрой оккупацией двух Скандинавских стран
