Если у Запада и была причина для некоторого оптимизма, то ею была новость о том, что Чемберлена на посту премьер-министра сменил Черчилль. По иронии судьбы отставку Чемберлена спровоцировала закончившаяся катастрофой военно-морская операция по захвату у немцев Норвегии, идея которой принадлежала Черчиллю как первому лорду адмиралтейства. Чемберлен уничтожил сам себя, выступив в палате общин, агрессивно оправдывая эту неудачу. Его дни были уже сочтены, но неспособность собрать палату в критический момент – немецкие танки в это самое время уже были в Бельгии – стала его последним унижением. Подвергнув премьер-министра испепеляющей критике, член парламента от консерваторов Лео Эмери нанес ему смертельный удар, процитировав слова Оливера Кромвеля, обращенные к «долгому парламенту»: «Во имя Господа, убирайтесь!»
10 мая Чемберлен подал прошение об отставке. Черчилль казался единственным кандидатом, способным занять его место. Через три дня в своей первой речи в палате общин в качестве премьер-министра новый лидер заявил: «Мне нечего предложить, кроме крови, тяжкого труда, слез и пота»[221]. К счастью для Великобритании, на самом деле ему было еще много что предложить. Но в тот момент у него едва ли хватало времени даже на мгновение вспомнить о Советском Союзе, не говоря о том, чтобы сформулировать связную стратегию, способную вырвать Москву из объятий Берлина и развернуть ее лицом к Великобритании. Это предстояло сделать Форин-офису, где господствовало мнение, что всякое усилие в этом направлении бессмысленно. По случайному совпадению – но, как окажется, с выгодой для Великобритании – пакт Молотова – Риббентропа уже начинал трещать по швам.
6. Ссора двух воров
12 ноября 1940 года около 11:00 сталинский министр иностранных дел прибыл в Берлин для встречи с Гитлером. В свой первый за 50 лет зарубежный вояж Молотов отправился на поезде в сопровождении свиты из более чем 60 человек. По распоряжению гитлеровского министра пропаганды Йозефа Геббельса, зловещего мастера манипуляций, его ждал сдержанный прием, заметно контрастирующий с той теплотой, с которой 15 месяцев назад в Москве встречали Риббентропа. Геббельс писал в своем дневнике: «Я прослежу, чтобы не было почетного караула CA. Это было бы уж слишком. Также не привлекать обычную публику… Москва придает большое значение этому визиту. Мы непременно найдем способы, как это использовать в своих интересах… Прохладная встреча»[222]. Анхальтский вокзал был весь украшен цветами и свастиками, почти полностью закрывавшими серп и молот советского флага, который развевался где-то на заднем плане. Молотова приветствовали Риббентроп, начальник Верховного командования вермахта Кейтель и руководитель СС Генрих Гиммлер. На привокзальной площади военный оркестр сыграл «Интернационал», но на двойной скорости, чтобы какой-нибудь скрытый коммунист, случайно проходивший мимо, не успел присоединиться к исполнению[223].
Делегация Молотова – все в «одинаковых темно-синих костюмах, серых галстуках и дешевых фетровых шляпах», которые некоторые носили «как береты, сдвинув их на затылок, подобно ковбоям, или, наоборот, надвинув на глаза, как мафиози»[224], – была размещена в недавно отремонтированном великолепном замке Бельвю, построенном в стиле неоклассицизма и некогда служившем императорской резиденцией. Теперь он использовался для приема высокопоставленных гостей. Это могло несколько скрасить прохладный прием и отсутствие ликующих толп на улицах, хотя Молотов позднее говорил, что не помнит подробностей своего прибытия в германскую столицу.
Пакт Молотова – Риббентропа продолжал действовать – по крайней мере, внешне. На первый взгляд он даже стал крепче после подписания в феврале еще одного торгового соглашения, согласно которому Советский Союз должен был поставить сырье на сумму 650 млн рейхсмарок в обмен на военную технику на сопоставимую сумму, включая «Лютцов» – тяжелый крейсер, которых у кригсмарине было совсем немного. Хотя переговорам то и дело мешали дурные шутки, попытки жульничества и недобросовестность, они тем не менее создавали иллюзию благополучия в отношениях двух столь непохожих партнеров. На самом деле пакт Молотова – Риббентропа всего лишь загнал вглубь, но вовсе не устранил давнюю, глубоко укоренившуюся антипатию сторон друг к другу. Как проницательно заметил один британский чиновник, «ни тот ни другой диктатор не рискуют поворачиваться к партнеру спиной, чтобы не получить от того внезапный удар ножом»[225]. Их основанный на взаимном недоверии сговор был просто обязан породить целый набор нерешаемых спорных вопросов.
Официальной целью приезда Молотова в Берлин было обсуждение серии вопросов, которую его германский коллега Риббентроп в письме Сталину назвал «разграничением взаимных сфер влияния»[226] в порядке подтверждения и внесения уточнений в пакт Молотова – Риббентропа. Но это был лишь предлог. На самом деле Берлин намеревался отвлечь внимание Москвы от европейских планов Гитлера, в которых Советскому Союзу предназначалась роль не охотника, а жертвы.
После побед на севере и западе Европы Гитлер отложил нападение на СССР, чтобы укрепить свой южный фланг, которому, как он опасался, после итальянских неудач на Балканах могло угрожать британское вторжение, грозившее перерезать одну из жизненно важных артерий рейха. Ему было недостаточно просто завоевать и колонизировать новые земли на Востоке, поработив населявшие их народы. Само существование жизненного пространства зависело от эксплуатации экономических и человеческих ресурсов этих территорий, а также ввоза и вывоза различных товаров. Для этого критически важным был контроль над Дунаем – главной водной артерией, ведущей в Черное море, а оттуда через Дарданеллы и Эгейское море в Средиземноморье.
Это обрекало нацистскую Германию на конфликт интересов с Советским Союзом. Были и другие обстоятельства – в первую очередь заключение в августе 1940 года негласного военного соглашения между Берлином и Хельсинки, которое позволило вермахту разместить в Финляндии войска в непосредственной близости от территорий, оккупированных СССР в результате Зимней войны. Но к осени 1940 года не Балтика, а Балканы стали самым опасным источником потенциального конфликта между двумя «ненападающими». Со времен Петра Великого русские считали свободный выход к Дунаю и контроль над теплыми черноморскими портами ключом к процветанию и безопасности страны. Любое покушение на это историческое «право» воспринималось Москвой как атака на саму суть Российского государства и вполне законный casus belli.
Черчилль понимал это. С удивительной проницательностью, которую часто упускают из вида, в своем знаменитом радиообращении всего через месяц после начала войны между Великобританией и Германией, в котором он описал Россию как «загадку, завернутую в тайну и помещенную внутрь головоломки»[227], он добавил: «Возможно, существует разгадка. Эта разгадка – национальные интересы России». Далее он заявил: «Закрепление Германии на побережье Черного моря или захват ею Балканских государств с подчинением славянских народов Юго-Восточной Европы не может соответствовать целям обеспечения безопасности России. Это противоречило бы ее историческим жизненным интересам». В июне 1940 года Молотов доказал, что оценка Черчилля была абсолютно верной. На встрече с итальянским послом народный комиссар иностранных дел пояснил, что СССР «имеет законное право на полный контроль над Черным морем, которое должно быть исключительно русским»[228]. В виду имелась Румыния, соприкасавшаяся с устьем Дуная – важным транспортным узлом Центральной, Восточной и Юго-Восточной Европы – и имевшая выход в Черное море. По условиям секретных протоколов пакта Молотова – Риббентропа исторический регион Бессарабия, на тот момент принадлежавший Румынии, попадал в советскую «сферу влияния». Демонстрируя решимость нарастить советское присутствие в регионе, Сталин совсем недавно под угрозой применения силы заставил Бухарест передать ему две граничившие с Украиной румынские провинции – Буковину
