Даже по тогдашним стандартам дипломатии цинизм, с которым эти два человека сели у карты и начали делить между собой страны Восточной Европы, был поразительным. Предложенный пакт обязывал каждую из сторон не вести войну против другой и не вступать в союз с ее противниками. Что было гораздо важнее, он также включал в себя секретный протокол, содержание которого было предано огласке лишь в 1945 году на Нюрнбергском процессе. Согласно протоколу, Латвия, Эстония и (позднее) бо́льшая часть Литвы, а также Финляндия и Бессарабия (которая была частью Румынии) отходили в «сферу влияния» СССР, а Польша делилась на две аккуратные половины: западная доставалась Германии, а восточная – Советам.
Эта дипломатическая операция не заняла много времени. По возвращении в германское посольство Риббентроп отправил телеграмму в Бергхоф, отчитавшись перед Гитлером о проделанной работе, а затем, к 22:00, вновь был в Кремле. Там он проинформировал Сталина, что уполномочен подписать официальное соглашение. Сталин ответил тостом в честь Гитлера, сказав при этом: «Я знаю, как сильно немецкий народ любит своего фюрера, и потому хотел бы выпить за его здоровье». 24 августа в 2:00 под благосклонным взором советского лидера два министра иностранных дел поставили свои подписи под документом, который войдет в историю как пакт Молотова – Риббентропа. Щелкали фотокамеры, поднимались тосты, после чего Сталин пожелал своим гостям спокойной ночи, напоследок заверив Риббентропа: «Советское правительство относится к новому пакту очень серьезно. Оно может дать свое честное слово, что Советский Союз никогда не предаст своего партнера».
Сталин торжествовал, ведь расширение его «сферы влияния» позволило СССР вернуть многие территории, утраченные в результате Первой мировой войны, которые в XIX веке были частью Российской империи. К самому пакту он относился с таким же цинизмом, как и Гитлер. Той же ночью, отмечая это событие вместе с Молотовым и другими высокопоставленными членами Политбюро на своей даче в лесу под Кунцевом, он, как позднее передавали, сказал: «На самом деле, конечно, все это блеф, состязание, кто кого одурачит. Я знаю, на что рассчитывает Гитлер. Он думает, что перехитрил меня, но на деле это я его провел». Война, по его мнению, «еще какое-то время будет обходить нас стороной»[181].
Первоначальная реакция населения России на известие о заключении пакта варьировалась от изумления до неверия. «Мы все были сбиты с толку и слабо верили в происходящее», – напишет советский невозвращенец Виктор Кравченко. «Злодейство Гитлера в нашей стране было столь же непререкаемой догмой, как и добродетель Сталина…»[182]. Но очень скоро шок уступил место чувству облегчения, ведь Сталин, как казалось тогда, действительно спас их от ужасов войны.
Немецкая публика была точно так же сбита с толку, а в некоторых случаях и встревожена поступившей новостью. Был «невероятный поворот, смятение… Небывалая угроза для всех евреев», – заметил Виктор Клемперер. «Все гадают, ждут, напряжение накалено…»[183] Даже среди самых преданных сподвижников фюрера некоторые были по-настоящему встревожены тем, с какой внезапностью идеологический враг превратился в официального союзника. Чувство неприятия было настолько сильным, что Гитлер счел необходимым успокоить руководство собственных вооруженных сил. На встрече с высшими генералами 28 августа в Берлине, имея «изможденный, осунувшийся» и «озабоченный» вид, «хриплым» от усталости голосом он объяснил (правда, несколько туманно), что его сделка со Сталиным – это «пакт с сатаной, чтобы изгнать дьявола»[184]. Пытаясь укрепить их веру в свою неизменную правоту, Гитлер подчеркивал, что бескомпромиссное применение военной силы против Польши стало насущной политической и экономической необходимостью. «По сути, все зависит от меня, от того, как долго я проживу… никто и никогда больше не будет пользоваться таким доверием всего немецкого народа, каким пользуюсь я», – хвастался он. «Нам нечего терять, а выиграть мы можем все… наше экономическое положение таково, что мы сможем продержаться всего несколько лет, не больше… У нас нет иного выбора». Отныне только победа имела значение: «Закройте ваши сердца для жалости… Действуйте жестко… Кто сильнее, тот и прав»[185].
По словам Черчилля, «зловещая новость» о пакте Молотова – Риббентропа «прогремела над миром как взрыв»[186]. Это замечание верно отражает реакцию обескураженной публики на Западе, но для британского и французского правительств новость не должна была стать сюрпризом, ведь их неоднократно предупреждали о возможном союзе нацистов и большевиков. Теперь же наконец даже Чемберлен оказался вынужден взглянуть фактам в лицо и понять, что сделка с Гитлером уже невозможна. 25 августа Галифакс и его польский коллега Эдвард Рачинский подписали договор о взаимопомощи, в котором оба правительства обязывались оказать друг другу военную помощь в случае нападения третьей европейской державы.
Невероятная стремительность, с которой Великобритания заняла эту четкую позицию, явно стала для Гитлера неприятным сюрпризом и заставила его перенести вторжение в Польшу на шесть дней с первоначальной даты 26 августа. Но в предрассветные часы 1 сентября вермахт все же начал давно планируемую операцию «Вайс». При поддержке кригсмарине[187] и люфтваффе около 1,5 млн отлично вооруженных немецких солдат перешли границу, нанося удар одновременно с трех направлений, которые сходились в районе Варшавы. С шестью танковыми дивизиями, насчитывавшими примерно 2400 машин[188], германские войска имели подавляющее огневое превосходство. Армия Польши оказалась бессильна. Ликвидация Польского государства была лишь вопросом времени.
Через два дня, 3 сентября, Чемберлен выступил по радио с официальным обращением к народу Великобритании и всему миру. Не забыв с достойным сожаления эгоизмом упомянуть о «жестоком ударе», которым лично для него стал крах его «долгих усилий сохранить мир», он объявил, что с этого момента Великобритания находится в состоянии войны с Германией. В тот же вечер британское пассажирское судно «Атения», перевозившее беженцев из нацистской Германии в Соединенные Штаты, было торпедировано немецкой подводной лодкой у берегов Ирландии. Погибло 117 человек. Так началась «битва за Атлантику», как позднее назовет ее Черчилль. На суше дела шли немного иначе. В течение следующих шести месяцев французские и британские вооруженные силы стояли напротив немцев вдоль линии Мажино[189], ведя так называемую «странную войну» – по сути, просто наблюдая с Запада за тем, как нацисты и Советы делят между собой Восточную Европу.
Пока немцы закреплялись в завоеванных западных районах Польши, русские вошли на остававшиеся от нее территории с востока. 17 сентября, через две с половиной недели после начала немецкого вторжения, более 800 000 красноармейцев приступили к оккупации «своей половины» Польши. К 6 октября им удалось сломить последние очаги польского сопротивления. Первая встреча двух армий произошла в городе Бресте, расположенном приблизительно в 800 километрах от Берлина и в чуть более 1000 километров от Москвы. Здесь польские войска вели бои с вермахтом шесть дней, после чего старая крепость капитулировала перед захватчиками. С приходом русских немцы отошли с передовых позиций, которые они заняли к востоку от демаркационной линии, прописанной в секретном протоколе пакта Молотова – Риббентропа. Это касалось и Брестской крепости, занимавшей стратегически важное положение над рекой Буг. Для командующего 19-м армейским корпусом генерала Хайнца Гудериана, чьи танки первыми вошли в Брест, это было крайне досадное развитие событий. Польская кампания, как он писал позднее, стала «боевым крещением для моих бронетанковых соединений», а захват крепости «стоил нам немало крови». Кроме того, поспешность, с которой им пришлось отступать, привела к тому, что «мы даже не успели эвакуировать всех наших раненых или подготовить к транспортировке в тыл поврежденные танки». Несмотря на это, танкисты двух армий демонстрировали взаимное дружелюбие: залезали на танки друг к другу и пользовались языком жестов, давая
