Через несколько дней, не посоветовавшись предварительно с Клюге, Гёпнер отдал приказ об отводе одного из своих подразделений с выступающего участка фронта, где оно оказалось под угрозой окружения частями 16-й армии Рокоссовского. Увидев шанс поквитаться, Клюге немедленно доложил Гитлеру о вызывающем поведении танкового генерала. Фюрер пришел в бешенство. Действуя в манере, которую заместитель начальника оперативного отдела вермахта Вальтер Варлимонт назвал «очень близкой к необузданной тирании»[1378], он заявил: «Генерал-полковник Гёпнер поставил под сомнение мой авторитет как главнокомандующего вермахтом и главы Великогерманского Рейха. Генерал-полковник Гёпнер увольняется из вермахта со всеми вытекающими последствиями»[1379].
Гёпнер, проявивший себя одним из самых ярых поборников «беспощадной» войны на уничтожение против «еврейского большевизма», был не просто лишен права носить военную форму. По настоянию Гитлера его также лишили военной пенсии. Однако по странной причуде нацистской конституции он смог подать судебный иск о возвращении ему права на пенсию – и, к еще большей ярости фюрера, выиграл дело. Но передышка длилась недолго. Через два с половиной года его обвинили в причастности к заговору 20 июля и покушению на Гитлера. На показательном процессе в военном суде чести, во время которого судья постоянно выкрикивал оскорбления в адрес подсудимых, его признали виновным и приговорили к смертной казни. По особому распоряжению фюрера его вместе с другими заговорщиками повесили на мясном крюке в свежевыбеленной камере, а кинокамеры Геббельса фиксировали происходившее для потомков и в назидание всем, кто мог осмелится задуматься об избавлении Третьего рейха от верховного главнокомандующего[1380].
Следующим в списке Гитлера после Рундштедта, фон Бока, Браухича, Гудериана и Гёпнера стоял командующий группой армий «Север». Фон Лееб, который давал некоторым частям разрешение на тактический отход, чтобы избежать окружения, был настолько недоволен приказом «держаться», что осмелился поставить Гитлеру ультиматум: либо ему позволят принимать решения самостоятельно, либо он уходит в отставку. Для Гитлера выбор был очевиден. Фон Лееб вслед за Браухичем и Гудерианом тут же пополнил ряды офицерского резерва, где и оставался до конца войны. Но в его случае была предусмотрена солидная компенсация. По произвольной прихоти фюрер решил наградить 65-летнего военачальника за долгие годы службы, подарив ему большое поместье в сельской местности в придачу к тому, которое у него уже было.
Помимо уволенных Гитлером, среди командиров вермахта оставались и ветераны Первой мировой войны – люди, которым уже перевалило за 50–60 лет. Многие из них, по выражению Ричарда Дж. Эванса, оказались сломлены «чудовищным умственным и физическим напряжением» кампании, которая, как признавали даже ее страстные апологеты, достигла точки невозврата в самом буквальном смысле слова, после того как отступление не состоялось[1381]. Череда нервных срывов, инсультов, инфарктов и других недомоганий стала как символическим, так и материальным доказательством того, что фантастический проект Гитлера рушится.
Пока командиры отчаянно пытались заткнуть растущие бреши между своими частями на рассыпающемся фронте, Гитлер подписал новую директиву: «Каждый клочок земли, который приходится оставлять врагу, должен быть лишен для него всякой ценности, насколько это возможно. Каждое жилое здание должно быть сожжено и уничтожено без какой-либо оглядки на население, чтобы лишить противника любой возможности найти укрытие»[1382]. Нельзя было оставлять ничего: ни одной деревни, ни одной избы, ни одного сарая; все колодцы и запасы фуража подлежали уничтожению. Хаапе, хотя происходившее не доставляло ему никакого удовольствия, записал, что его батальон не мешкая приступил к исполнению этого приказа: «Ночь светилась красным, – писал хирург. – Мы шли, а языки пламени лизали наши следы, шли днем и ночью, делая лишь короткие привалы, ибо хорошо понимали, что идем в арьергарде армии, отступающей от Калинина; между нами и преследовавшими нас русскими не было никаких войск»[1383].
Директива Гитлера о «выжженной земле» сильно усугубила страдания гражданского населения, которое вновь оказалось зажато между двумя армиями, но дала ничтожный тактический эффект, в то время как немецкие дивизии одна за другой продолжали отступать под натиском советского контрнаступления. Подразделение Хаапе, с которым он дошел до трамвайной остановки всего в 16 километрах от столицы каких-то три недели тому назад, медленно отходило, оставляя город за городом, деревню за деревней, улицу за улицей, пока не оказалось в Старице, расположенной приблизительно в 50 километрах от Калинина и в 150 километрах северо-западнее Москвы.
Подобные еретические мысли не позволялось высказывать вслух, но генерал Хейнрици был в ужасе от упрямства фюрера. Несколько раз получив отказ в просьбе об отводе подчиненного ему 43-го корпуса, несмотря на постоянный яростный натиск советских войск, он записал 22 декабря:
Последствия для будущего будут гораздо хуже, чем отступление на 200 км сейчас… Сон, еда, питье – всего этого больше нет. Лишь наши натянутые нервы держат нас на ногах. Но это превыше наших сил – бежать день за днем, спасая свою жизнь, без надежды на разворот.
И два дня спустя:
Мы идем навстречу своей гибели. А высшие инстанции в Берлине не хотят этого видеть. Кого боги хотят погубить, того они ослепляют… в своей слепоте несчастные сваливаются в бездну. Они не хотят признавать неудачу. И это закончится для них потерей армии… а затем поражением в войне. День за днем мы чувствуем, как затягивается петля на нашей шее… Фюрер не хочет в это верить. Нам, понимающим обстановку, просто невыносимо наблюдать за тем, как нас по частям отправляют на убой[1384].
Скажи он эти слова публично, ему еще очень повезло бы, если бы дело закончилось переводом в офицерский резерв, а не расстрельной командой. Но письмо видела только его жена, а поскольку он был старшим офицером, его дневники и письма не подлежали перлюстрации военной цензурой.
Растерянность и тревога Гальдера из-за упорства фюрера нарастали вместе с ухудшением обстановки. Записи в его дневнике за последние дни уходившего года фиксировали кризис, охвативший всю восточную армию. 29 декабря: «Очень тяжелый день!»; 30 декабря: «Снова тяжелый день!»; 31 декабря: «Опять тяжелый день!»[1385] Начальник штаба сухопутных сил пребывал в растерянности. Столь же растерянным к этому времени был и Клюге. Всего за три недели до этого он безоговорочно поддержал гитлеровский приказ «держаться» (избавившись в процессе и от Гудериана, и от Гёпнера), но теперь оказался вынужден совершить резкий кульбит и обратиться к фюреру за разрешением на стратегический отход по всему фронту группы армий «Центр», чтобы войска смогли занять оборонительные позиции. Гитлер был взбешен. После ряда «бурных сцен», во время которых новоиспеченный верховный главнокомандующий произносил «бесконечные нотации, сдобренные совершенно необоснованными упреками» в адрес верхушки немецкого генералитета, Клюге, по словам Гальдера, находился «в каком-то трансе и говорил о том, что ему не доверяют»[1386]. Как заметил Хойзингер, «хаос на самом верху нарастает с каждым мгновением»[1387].
Накануне Нового года Старица уже пылала, а отступающие немцы в спешке собирали вещи, чтобы убраться до прихода русских. Подразделение Хаапе вынуждено было под дулом пистолета реквизировать у охваченных паникой частей грузовики, сани и лафеты, чтобы эвакуировать сотни раненых, в то время как «они уже спиной чувствовали дыхание Красной армии»[1388]. Ожидая наступления полночи на дымящихся руинах города, Хаапе и его команда откупорили бутылку шампанского. Никто не произнес ни слова. Сказать было нечего: «Мы с печалью вспоминали лица ушедших, и предзнаменования накануне нового, 1942 года не казались нам особенно благоприятными»[1389]. С самого верха и до
