Я старался оперировать привычными терминами, по возможности избегая слишком редких слов и популярных сейчас в гуманитарных дисциплинах кавычек. В Средневековье многие привычные нам слова использовались не так, как сегодня или даже вчера. Но за кавычками часто скрывается наше неумение или нежелание говорить начистоту, переводить непривычные слова с языка одной культуры на язык другой культуры. Западная историография решает эту проблему просто, чаще всего оставляя латинский, старофранцузский, средневерхненемецкий, старопровансальский термин без перевода, курсивом. Вдумчивый немецкий, французский или итальянский читатель догадается по внешнему виду и контексту слова, что перед ним нечто специфическое, что здесь надо притормозить и приглядеться. Старопровансальское fine amor звучит как «утонченная любовь» для романского уха, а подробный комментарий объяснит ему, что речь идет о любви, условно называемой куртуазной. Русский читатель имеет право не слышать этих созвучий: у него другой алфавит, другая языковая ситуация, другие историко-культурные ориентиры. Чтобы как-то помочь, я старался переводить сам или использовал добротные переводы, не прибегая к калькам. Для меня это не только писательский, но и исследовательский прием: пока не дашь собственный перевод исследуемого текста, максимально точный по смыслу, но вовсе не обязательно близкий к оригиналу грамматически (как нас учили на уроках латыни), нельзя претендовать на понимание. Перевод уже есть научный анализ. Но перевод надо понимать широко: Пушкин тоже нуждается в переводе.

Для историка литературы, профессионального переводчика или издателя древних текстов это трюизм, для историка моего поколения следование этому принципу — редкость. Легче все же пересказать «своими словами». Хёйзинга, читавший на пятнадцати языках, сознательно перемежал свое исследование цитатами на старофранцузском без перевода: соотношение их с основным текстом на нидерландском не такое же, как в русской версии, снабженной переводами стихотворений XIV–XV вв., столь же добротными, как основной текст. Так же повезло «Средневековой поэтике» Поля Зюмтора, классическим трудам Курциуса и Ауэрбаха. Сергей Аверинцев, во многом продолжатель культуртрегерской работы Хёйзинги, но отчасти и проповедник, разъясняя ключевые понятия формирующейся христианской культуры первых веков после Рождества Христова, оперировал греческими, латинскими, еврейскими терминами, но всегда подыскивал им емкие и в то же время укорененные в русской традиции аналогии. Оглядываясь назад, я понимаю, что, осознанно или неосознанно, по мере сил подражал этим замечательным ученым, надеюсь, не доходя до эпигонства. Древний текст должен вплетаться в ткань нашего повествования, активно участвовать в реконструкции не в качестве подтверждений и обоснований, а полноправным участником диалога.

Еще одна причина моей попытки свести собственные мысли об изучаемой эпохе с голосами самой этой эпохи кроется в специфике рецепции средневековой словесности в нашей стране. Сотни текстов переведены, многие — прекрасно, в лучших традициях советской школы художественного перевода. Правда, касается это главным образом литературных текстов, точнее, таких, которые в советские годы могли рассматриваться в телеологической перспективе как предшественники современной литературы, как «всемирное достояние», «сокровищница», как БВЛ. Это оправдывало и затраты, и массовые тиражи, которые сегодня уже никому не снятся. Мы действительно можем гордиться поэтическими переводами средневековых текстов, просто невыполнимых на других языках. «Божественная комедия» в переводе Михаила Лозинского — факт мировой, не только русской культуры. Гаспаровские «Ваганты» — ценнейший филологический эксперимент.

Вместе с тем у нас нет ничего похожего на реальную, масштабную рецепцию святоотеческой традиции, средневековой философии, богословия, мистики, христианской поэзии, агиографии — всего того наследия, которое могло бы обогатить современную русскую культуру, как христианскую, так и светскую. Напомню, что еще «охранитель» Победоносцев перевел с «вражеской» латыни «Подражание Христу» Фомы Кемпийского — катехизис католической духовности. Во время и после оттепели, когда позволили говорить вообще о каком-либо изучении средневековой культуры, вдумчивые переводчики масштаба Аверинцева, Лосева, Бибихина изредка брались за схоластику. Чуть больше — но ненамного — повезло ренессансным гуманистам, переводившимся тоже несистематично, фрагментарно и далеко не всегда со знанием дела. Многое сделано и делается и в последние десятилетия: даже десять лет, прошедшие с момента выхода первой версии этой книги, изменили ситуацию к лучшему. Но в Западной Европе и в США такие тексты публикуются сотнями томов в сериях, финансируемых лучшими университетами, национальными академиями, меценатами. Не изобретая велосипеда, любой систематизатор знаний о средневековой цивилизации и сам может опереться на эти переводы, и, что важнее, имеет право рассчитывать на доступность средневековой словесности его читателям. Даже греческая патристика, родная для русской культуры, ее колыбель, переводится — и, следовательно, читается и обсуждается — во Франции, Англии, Германии, Италии и США в разы активнее, чем в России.

Дело, повторяю, не в том, чтобы сделать для исследователя ненужными латынь и греческий, освободить от долга залезать в оригинальные критические издания или рукописи, а в том, чтобы создать традицию перевода языка одной культуры на язык другой. Ничего похожего на общие правила такой работы, на communis opinio в нашей науке о Средневековье нет. К сожалению, десятками исчисляются выходящие в последние десятилетия переводы средневековых сочинений, которые не просто не точны, но лишены минимальной претензии на грамотность, художественность и убивают какое-либо желание их читать. Очевидно, что такие «переводы» скорее прекращают диалог с прошлым, чем способствуют ему. Так называемая верность тексту оборачивается его предательством. Осознавая с самого начала все эти трудности перевода как препятствие и вызов, я старался переводить вдумчиво и неспешно, а некоторые переводы за прошедшие годы даже публиковал то в статьях, то в отдельных книгах. Это мелочь, но для меня лично очень важная.

Иногда я вынужден обобщать, прячась за обтекаемыми формулами. Без этого не обойтись книге, претендующей на осмысление крупного исторического явления. Но инстинкт историка подсказывал мне, что цитата, продуманная, выверенная по добротному критическому изданию и переведенная более или менее ответственно, звучит надежнее, чем формула. Любая цитата не может не быть вырванной из контекста, самим своим нахождением в моем тексте она уже факт интерпретации прошлого. Но она же верифицирует мое мнение или суждение.

Приглашая читателя к совместному чтению моих авторов и разглядыванию моих памятников — от украшений до храмов, я сознательно прибегал как к хрестоматийным памятникам, так и к текстам, известным сегодня нескольким специалистам или