На нём была всё та же тонкая чёрная ветровка, что и в тире, но теперь она висела клочьями, прожжённая в нескольких местах, будто её изжевали огнём. Его поза не выражала ни напряжения, ни готовности к действию — только пугающую, неестественную статичность, словно он застыл между мгновениями.

Я протёрла глаза, пытаясь стереть дымную пелену — не мираж ли это? Но он не исчез. Если он был здесь — значит, я жива. Страх сковывал тело ледяными цепями, но надежда — острая, как лезвие бритвы — резала его оковы, гнала вперёд.

— Элай! – сорвался с губ крик, рвущий горло.

Тишина поглотила зов. Я сделала шаг — и ноги подкосились, будто налитые свинцом. Упав, я поползла к нему, цепляясь пальцами за скользкий, закопчённый паркет.

— Элай, это я! Лэйн! – голос звучал хрипло, отчаянно.

Тишина давила. Лишь скрежет ногтей по полу да бешеный стук собственного сердца оглушали меня. Он не шевелился. Не дышал. Когда я оказалась вплотную, различались детали: рваные края рубашки, странная тёмная влага, сочившаяся вдоль позвоночника, впитывающаяся в ткань капля за каплей...

Я добралась. Собрав последние силы, поднялась.

— Элай… — шёпот сорвался с губ, когда я протягивала дрожащую руку. — Спасибо… что нашёл…

Пальцы коснулись плеча. Холод. Ледяной, пронизывающий до костей, будто прикасалась не к человеку, а к могильной плите. И липкость — густая, противная, въедающаяся в кожу.

Он не реагировал. Тогда я, стиснув зубы, впилась пальцами в его плечо и резко повернула к себе.

И мир рухнул.

То же лицо. Но глаза... Нет, не глаза. Широкая чёрная повязка из грубой ткани туго стягивала его глаза. Она была промокшей насквозь тёмно-бордовой, почти чёрной кровью. Она сочилась из-под краев, стекая густыми каплями по его мёртвенно-бледным щекам, по шее.

А сама шея...

На ней зияла ужасная, глубокая рваная рана — будто горло перерезали не ножом, а клыками дикого зверя. Кровь запеклась коркой, но свежая алая струйка всё ещё пульсировала из глубины, будто его сердце упрямо продолжало биться вопреки смерти.

И грудь...

Рубашка была разорвана, обнажая ещё несколько таких же зияющих ран, из которых сочилась тёмная, почти чёрная масса. Он весь был в крови — старой, бурой, и свежей, ярко-алой.

— Э...Элай... — выдохнула я, чувствуя, как ноги подкашиваются.

Ужас сковал всё тело. Это был не просто раненый Элай. Это... труп. Оживший? Или моё сознание рисовало самое страшное?

И тогда он среагировал.

Его голова резко дёрнулась в мою сторону. Несмотря на плотную, пропитанную кровью повязку, я ощутила, как под ней открылись глаза. Невидимые, но осязаемые. Их взгляд — ледяной и пустой, как у мёртвой рыбы, выброшенной на берег — упёрся в меня.

Затем он резко вытянул руку, дрожащим пальцем указав на что-то позади меня. Я обернулась.

Белая дверь.

Абсолютно белая, с едва заметной подсветкой по краям. Чистая, нетронутая, словно вставшая сюда из другого мира.

Я перевела взгляд обратно на него.

— Это дверь ведёт наружу? Домой? — голос дрожал.

Он едва заметно кивнул.

В груди вспыхнула дикая, нервная надежда. Выход. Есть выход! Мы сможем выбраться!

— Тогда что мы стоим? Пошли!

Я схватила его руку — холодную, как мрамор в зимнюю ночь, — и вздрогнула от отсутствия в ней хоть капли тепла. Но он не сдвинулся с места.

— Что такое? Пошли, нам нужно вернуться!

Его губы — бледные, потрескавшиеся — дрогнули.

Из них вырвался хриплый, едва слышный шёпот, больше похожий на предсмертный стон:

— Ме...ня...нет.

Эти слова повисли в пространстве, как похоронный звон. Внезапное осознание ударило с леденящей ясностью — передо мной лишь пустая оболочка, бледная тень того, кто когда-то был моим Элаем. Его больше не существовало ни здесь, ни где-либо ещё. Но сердце яростно отказывалось принимать эту правду.

— НЕТ! ЭЛАЙ!

Мой крик разорвал мёртвую тишину зала.

— Я без тебя никуда не уйду! Ты же обещал... не умирать... Не оставлять меня...

Я вновь взглянула на него — на его мёртвенный взгляд сквозь кровавую повязку, на раны, из которых теперь хлестала кровь. Вид этого кошмара вырвал из меня пронзительный вопль, и...

* * *

...и я проснулась. Резко, с хриплым всхлипом, будто вынырнула из ледяной бездны. Сердце колотилось, как пойманная птица в клетке грудной клетки, пот стекал по вискам солёными ручьями. Жёсткая койка, полумрак медпункта — реальность медленно проступала сквозь пелену кошмара. Не Весперов Холм. Не тот проклятый коридор. Но страх остался — живой, острый, впившийся в рёбра как осколок разбитого зеркала.

Элай...

Кошмар. Слишком ясный. Слишком... правдивый. Я зажмурилась, но кровавая повязка и зияющие раны продолжали плясать перед глазами.

И тогда — прозрение.

Воспоминание ударило, как током: кабинет Леона. Пистолет в его руке. Направленный на Элая. Выстрел? Не помню. Неужели... смерть Элая не кошмар, а реальность…

Я собиралась вскочить, но вдруг услышала шаги. Твёрдые, мерные, узнаваемые. Леон.

Тело напряглось само собой. Я замерла, притворившись спящей, дыша ровно и поверхностно, как учили на тренировках.

Он вошёл бесшумно, даже дверь не скрипнула. Его присутствие налило комнату свинцовой тяжестью. Он не подошёл сразу — остановился у окна, сливаясь с ночью за стеклом.

И это хорошо. Ведь если бы у меня сейчас было оружие... Пистолет. Нож. Что угодно. Я бы не колебалась ни секунды. Но приходилось лежать, копя ярость, представляя момент, когда смогу посмотреть в его глаза в последний миг... и наслаждаться его болью, которую причинил мне. Не прощу… Никогда!

Он молчал. Казалось, вечность. Потом заговорил.

— Знаешь... — его голос, неожиданно лишённый привычной стали, заставил меня внутренне вздрогнуть. Он говорил не мне, скорее, в пустоту, в ночь за стеклом. — Когда Элай сказал о твоей клинической смерти... в том особняке... Я сразу вспомнил.

Пауза. Только его тяжёлое дыхание нарушало тишину.

— Мой сын... Алекс. — Голос Леона прозвучал непривычно хрупко, будто ломался о камень где-то внутри. — Он умер... у меня на руках. Пуля. В грудь. — Пауза повисла густой и тяжёлой. Когда он заговорил снова, слова шли через силу, сдавленные комом в горле: — Крови... Боже, как много крови... Он хрипел, задыхался... а я... — Голос его окончательно сорвался, превратившись в едва слышный хрип. — А в его глазах... я видел только один