Римма всегда его сочувственно поддерживала. Как могла настраивала на благополучный исход. Комиссия — дело семейное, тут надо было постараться всем. Она, и без того на кухне чудеса творившая, старалась угодить. Пить ему не стоило, даже пива, лучше судьбу не искушать. Увлечений особых не было, кроме хоккея и футбола по телевизору, так хоть поесть себе в удовольствие. Когда был помоложе, любил к Римме поприставать, и она ему, конечно, не отказывала, комиссии ради, и вообще. Жена же.

Но со временем, перебравшись в зал на постоянное место жительства, располнев и постарев, Толик совершал свои эротические поползновения все реже, и Римма его не поощряла. Их близость стала до того редкой, что ее последние проявления можно было вспоминать и не вспомнить. Как прошлогодние морозы: вроде в январе ударили? Или в феврале? Или вообще никаких морозов не было, так, легкие заморозки?

Время очередного рейса Толик сообщал Римме заранее. И она собирала ему сумку, куда входили: две кастрюли с котлетами, отбивными, колбасками, жареной курицей, с кашей и макаронами, два термоса с кофе и какао, банки с закатками, колбаса, ветчина, яблоки, пирожки, конфеты, печенье — еле от земли отрывалась сумка. Толик иногда был в рейсе по двое-трое суток и больше сидел на дальних станциях с напарником в ожидании обратного состава, и еды требовалось чудовищное количество. Но Римма все собирала честь по чести, муж не голодал. И кушал домашнее, как положено семейному человеку.

Сегодня забастовал: не твое дело!

Ну, не мое, так не мое. После того что он ей вчера тут наговорил, Римме противно было бы ему и картофелину очистить, не то что сумку собирать, полдня у плиты корячиться.

Толик проявил характер — и слава Богу. Почаще бы так проявлял.

Хотя Римму знала: совесть ее кольнет. Даже не совесть — осторожность. Собирание Толика было такое же семейное дело, как и комиссия. Толик получал деньги — настоящие деньги, не ее зарплате чета. В переводе на доллары — в них Римма, по привычке девяностых, до сих пор переводила родные рубли — полторы тысячи. Иногда и до двух доходило, когда рейсы учащались. Она жила — и жила хорошо — за счет Толика, за счет его рейсов. Поэтому, когда его собирала, вносила свой вклад в семейный бюджет, и тем самым свою совесть полностью очищала. И Толика подпирала своим старанием — он это, конечно, не мог не ценить. Так Римма защищала себя и свой достаток котлетами и пирожками. А чем не оружие?

Сейчас он ее этого оружия лишал нарочно. Хотел, чтобы помучилась. Ощутила, кому и чем обязана. И представила, что вот он будет в дороге давиться сухомяткой по ее вине. А ведь она считает себя отличной хозяйкой, у которой нет изъянов — так вот пусть будет хоть один. И пусть ей будет стыдно. Пусть задумается, чем это все может для нее кончиться. Нищетой в конечном итоге.

Но Римме, удивительно, не было ни стыдно, ни страшно. Зла была до того на всех, на них, ослов неблагодарных, что никакого стыда и страха не чувствовала. В помине не было. Только злость и ничего больше. Даже Тишка раздражал, вертевшийся под ногами.

И обида на Валеру никуда не делась. Наоборот, утром, когда вспомнила, слезы сами навернулись. От недосыпа, да, но и от обиды.

И что там Толик ей характер показывал — она сейчас к этому показу глуха была. Толик ей почти как брат, она к нему, как к мужчине, и не относилась даже.

У нее был Валера — и все.

Но Валера…

Нет, ну, как он мог так поступить?

Как?

Позвонили в дверь. Денис, зять, привез Алешу.

Римма пошла в прихожую. Толик уплелся к себе — переваривать завтрак. Даже внука не пошел встречать. Не хотел с ней стоять рядом. Кто его знает, может, он и смутился ее молчанием. Ее нежеланием сдавать позиции — признавать вину. Даже перед рейсом.

Римма не хотела про Толика думать. Никуда он не денется. Сам еще подлизываться будет. Ему пожрать — главное в жизни. А кто его кормит? То-то же. А стоять у плиты — он понятия не имел. И пусть себе побесится. Не испугает.

— Бабушка! — раздалось из раскрытой двери.

Когда Дашка только родила, пять лет назад, и Римму вдруг со всех сторон стали называть бабушкой, она хотела от этой «бабушки» бежать на край света. Она была молода, желанна, сильна — девушка практически!

И вдруг как дубиной по хребту: бабушка!

В панике стала приказывать, чтобы ее бабушкой не называли. Что она не готова! Что рано ей в бабушки!

Все смеялись, считая это шуткой, и «бабушка» осталась. Естественно. А коли правда — бабушка? Беги от этого не беги, называй не называй, а сути не изменишь. И, с год помучившись, Римма сдалась — бабушка.

Но в душе сопротивлялась отчаянно: не бабушка я, не бабушка, не бабушка-а-а!

И лишь когда вот то крошечное, что было красным, беззубым комочком, выросло в гриб-белоголовик, с этим пряным, солоноватым запахом от макушки, с нежными цепкими пальчиками и глазами в пол-лица, и стало называть ее сначала «баська», потом «бабаська», а потом — то самое, запретное — «бабушка», да так чисто, доверчиво, что она сама поверила наконец: да, бабушка.

Пусть!

Ради вот этого белоголовика, пусть. Потому что жизни уже без него не представляла. И слышала уже «бабушка» будто другим ухом — ожидающим, ликующим. Истинным.

Алеша, запакованный в толстенный комбинезон, как в подушку, кинулся ей на руки.

— Привет!

— Привет, привет, — присев к нему на корточки, обняла шуршащую болонью Римма. — Не замерз?

— Мы же только из машины, — сказал Денис, входя следом. — Когда ему было замерзать? Здравствуйте.

— Здравствуй, — улыбнулась зятю Римма.

Зять был хороший. В том смысле, что во всем подчинялся дочери, не пил и хорошо зарабатывал. Собой он был не слишком заметен, не мачо далеко. Невысок, белобрыс, курнос, хотя в плечах крепок, и характер имел довольно независимый. Римма пробовала руководить — сопротивлялся. Поначалу притирались трудно, но Римма видела: дочь в их семье главная, и не стала давить. Хотя порой очень хотелось.

Потом все выровнялось, приняло нужные формы, всех устраивающие, и затвердело: вот так и будет теперь. И ничего уже не изменится, и хорошо. Но все же Римма знала: нельзя давить. Уколет. А что