Были и хиппи-драцены, и сансевьерии по прозванию «тещин язык», и непостижимые фиалки, и цикламены, пылающие страстью, и кактусы всевозможных размеров и видов колючести, и лопушистые фикусы, само собой, как без них, и еще много-много чего. Римма и сама порой забывала названия растений, призванных радовать, освежать и украшать.

Все это разномастное, капризное и болезненное хозяйство отнимало уйму времени. Пока все обползаешь, опрыскаешь, протрешь и польешь — пары часов как не бывало. А надо же помнить, кого и как поливать! Кому света больше, кому меньше. Кого вовремя от холодного окна отнести, кого, наоборот, поставить. И удобрения не забыть, и подкормку, и пересадить в больший горшок, и жучков-вредителей потравить, и землю поменять, и прочее, прочее, прочее…

Добровольная каторга, как выразился однажды сын.

Но Римма этой каторги не избегала, нет. Напротив, она от нее только бодростью заряжалась. Точно цветы, чуя заботу, дарили ей свою силу щедро. А Римма и не сомневалась, что дарили. Хилые эти создания, что тянули к ней свои слабенькие лапки за спасением, прохладными, тугими прикосновениями словно вливали в нее нечто, не имеющее названии, но отчего Римма прыжками акробата перелетала от горшка к горшку, напевала что-то из юности и чувствовала себя прекрасно.

Неизменно прекрасно. А они говорят: каторга.

Дети.

Порой Римму до смерти одолевало желание приобрести какую-нибудь экзотическую новинку. Высмотрит в цветочном магазине — и зависть берет. Какая красота! И не у нее. Пережить нельзя. В таких случаях, не привыкнув себе долго отказывать, Римма покупала новый чудо-цветок, а из дому, чтобы освободить место, забирала что-нибудь на работу. Что-то, что еще к сердцу не приросло, бывает. А поскольку так делала не только она, то вскоре в дежурке, в лаборантской, в зале возле котлов, в кабинете начальника образовался ботанический сад.

Но там хоть всем миром за ним следили.

А тут Римма справлялась одна.

Сегодня, поливая цветы, она расстроилась. Все из-за орхидеи. Та росла у нее лет семь — ровесница Тишке. Сначала это была захудалая веточка, прутик, которую Римма даже поливала с неохотой. И думала: в котельную отнести или выбросить, чтоб не позориться? Потом веточка разом окрепла, вытянулась, немного изогнувшись, как балерина, и на ней высыпали такие цветы, такого умопомрачительного, розовато-сиреневого цвета — с ума сойти! И густо так росли: один возле другого, гирляндой, и круглый год не сходили, и так они Римме нравились — насмотреться не могла. Жаль только, поставила сразу в кухне, в углу подоконника — и уже нельзя было переносить. Чувствительный оказался цветок. Только поменяй место, даже вроде бы лучшее, чахнуть начинал, ронял лепестки, умирал. Оставила в кухне. А потом привыкла. Каждое утро, когда выходила на кухню, улыбалась: привет, подруга. И иного места для своей драгоценности не представляла: всей кухне украшение. Когда ее слишком жарило солнце, ставила щиток из бумаги. И разговаривала с ней, и круглый год любовалась — чистое волшебство этот прутик, усеянный цветами.

А сегодня обнаружила на листьях какой-то беловатый налет вроде парши.

Что за напасть?

Раньше такого не было. Налет был пока небольшой, белыми безобидными пятнышками. Но что-то в нем не понравилось Римме. И цветы будто не такими яркими выглядели, как обычно.

Или ей так показалось сегодня?

Поскребя налет пальцем, Римма решила, что это от морозов растение хандрит. И хоть в кухне было тепло, и стекла — европакет непрошибаемый, все-таки нежная тропическая поросль морозы в тридцать градусов и через европакеты чувствует. И замерзает.

Решив, что обойдется, что скоро морозы уйдут и орхидея оправится, Римма занялась другими цветами. Хотя чувствовала — засела в голове забота. Неприятная.

Чтобы отогнать ее, двинулась в комнату мужа с лейкой наперевес. Тот сам никогда цветы не поливал. Не мужское дело. Сама завела — сама и заботься.

Хотя Валера на работе по ее просьбе поливал. Редко, но поливал. Снисходил. А этот…

Карась.

Толик при виде Риммы поднялся с дивана, направился мимо нее в кухню.

— Тебе когда в рейс? — спросила его Римма в спину.

Все-таки долг ее трубил трубой — в ушах отдавалось. Ничего не поделать, привычка. И не могла она этот зов проигнорировать, слишком громок был.

Опять же, надо было оценить состояние мужа. Может, поостыл за ночь, одумался?

— Отстань, — пророкотал, не оборачиваясь, Толик.

Римма едва не двинула ему лейкой по спине.

— Хоть бы с внуком поздоровался! Дед называется.

Толик не ответил, ушел в кухню. Вскоре там зазвенел голосок Алеши — увидев из спальни деда, он побежал к нему играть.

Ну, пусть поиграют. Может, хоть внук его размягчит.

Ишь, набычился. Слова ему не скажи. А разве она не права была? Чего он на сына накинулся? Разорили его. Объели. Как бы не похудел, бедненький.

Римма представляла, как он сидит сейчас на кухне, жрет, шевеля щеками, хлюпает и чавкает, и снова ненависть заполняла ее непереносимая.

Ну и ладно! Сам — значит, сам.

А тут еще орхидея эта…

И Валера не звонит.

Римма не ждала звонка — знала, что Валера звонить не будет. У них вообще не были приняты частые звонки. Если только исключительно по работе, когда график менялся, или еще что. И то — звонила ему Римма. Потому что или начальник, или сменщицы первой вводили в курс дела ее, а потом уже она Валеру.

Если он и мог позвонить, то денег занять. Это могло быть. Он попил хорошо, до зарплаты неделя. И хоть в его распоряжении была еще и пенсия матери, частенько не хватало: выпивал он с размахом, угощая заодно всех подхалимов. Римма пыталась его воспитывать. Трезвый — слушал. Потом опять за свое.

И чтобы занять денег, он мог позвонить.

Вообще, к ней он обращался редко. Гордость, да. И нежелание слушать ее нотации — это больше всего. Но мог. Как подопрет похмелье, а ни у кого нет — вспомнит про нее. Вчера, Римма была уверена, продолжал. Значит, сегодня плохо. С утра особенно. И если с деньгами туго, мог, мог ей позвонить! Заодно и помириться — обиняком. Как бы позвонил из денежной надобности, а тут и повинился заодно. Все нормально. Два в одном. Валера был прост, но на такую хитрость, особенно с похмелья, его вполне бы хватило.

И Римма, поворчав для острастки, денег бы дала и простила за соль. Зла была, но знала, что простила бы. Готова