Внезапно он отложил бумаги. Звук заставил Ариану вздрогнуть.

— Достаточно, — произнес он тихо, его голос прозвучал глухо в тишине кабинета. Он не смотрел на нее, уставившись в темное окно. — Остальное доделают утром.

Ариана кивнула, почувствовав странное разочарование, смешанное с облегчением. Она начала собирать свои вещи, ее пальцы дрожали. Она боялась оставаться с ним наедине в этом полумраке, но еще больше боялась уйти. Это безумие должно было закончиться. Или, наоборот, найти свою развязку.

Она уже направилась к двери, когда его голос остановил ее.

— Ариана.

Она замерла на месте, не поворачиваясь, чувствуя, как сердце замирает, а затем срывается в бешеный галоп.

— Это невыносимо, — сказал он с той же тихой, сокрушительной интенсивностью. Она медленно обернулась. Он поднялся с кресла и стоял теперь, опершись руками о стол. Его поза была напряженной, почти агрессивной, но в глазах читалась не ярость, а тяжелая, изматывающая внутренняя борьба. — Эта… игра. Это напряжение. Оно отвлекает. Мешает работать.

Он сделал паузу, и воздух словно сгустился, стал плотным и вязким.

— Я не терплю, когда мной пользуются, — его слова падали, как отточенные льдины, — и не собираюсь пользоваться тобой. Ты мой ассистент. Это неправильно. Это… непрофессионально, — последнее слово он выдохнул с каким-то почти что презрением, но не к ней, а к самому себе, к ситуации.

И в этот момент что-то в Ариане щелкнуло. Все ее страхи, вся ярость за его ледяное отступление утром после той ночи, вся боль от его слов"инцидент"и"несдержанность"— все это поднялось в ней комом и требовало выхода. Он снова пытался все контролировать. Взять под контроль и эту бурю между ними. Объяснить ее, классифицировать и отодвинуть как "непрофессиональную".

Она сделала шаг к нему. Ее ноги были ватными, но голос, к ее собственному удивлению, прозвучал твердо и четко.

— А кто сказал, что это игра?

Он смотрел на нее, его глаза сузились, в них мелькнуло изумление, смешанное с предостережением.

Она сделала еще шаг, сокращая дистанцию. Теперь их разделяло лишь пару метров.

—Вы все контролируете, Марк Александрович. Каждую сделку, каждое слово, каждый вздох в этом офисе. Но это… — она сделала жест рукой, указывая на пространство между ними, — этого вы контролировать не можете. И я тоже.

— Ариана, хватит, — его голос прозвучал низко, с рычащими нотками. Предупреждение.

Но она уже не могла остановиться. Точка кипения была достигнута. Она устала от этой войны с самой собой, от этой борьбы между ненавистью и влечением, от желания быть сильной и страшной слабости, которую он в ней вызывал.

— Вы спрашиваете, пользуюсь ли я вами?— она чувствовала, будто ей нужно немедленно заткнуться, но обида была слишком сильной. —А если я этого хочу? Если я готова быть вашей ошибкой? Вашей "несдержанностью"? Если я сама этого хочу больше всего на свете, вопреки всему, вопреки здравому смыслу, вопреки тому, что вы сделали?

Нет, она точно сошла с ума. Поехала крышей. Но Ариану уже было не остановить. Признание, вырвавшееся из самой глубины ее души, повисло в воздухе, густое и сладкое, как яд. Оно стало той самой точкой невозврата, за которой не осталось ни правил, ни планов, ни масок.

Он замер, изучая ее. Его взгляд скользнул по ее лицу, задержался на глазах, полных вызова и отчаянной смелости, на губах, дрожащих от волнения. И что-то в нем сломалось. Та самая тщательно выстроенная дамба, сдерживающая его собственные демоны, рухнула под напором ее искренности.

Он не просто пошел к ней — он ринулся. Один мощный, стремительный шаг — и он уже перед ней. Его руки вцепились в ее плечи, не больно, но с такой силой, что не оставалось сомнений — бежать она уже не сможет. Да и не хотела.

— Ты понимаешь, что ты делаешь? — прошипел он, его лицо было так близко, что она чувствовала его теплое дыхание на своих губах. Его глаза пылали темным, почти черным огнем. В них не было ни льда, ни расчета. Только животная, первобытная страсть. — Ты понимаешь, во что ты ввязываешься?

— Да, — прошептала она, и это было единственным честным словом, что у нее оставалось.

20. Капитуляция

Его губы нашли ее с такой стремительностью и жадностью, что у нее перехватило дыхание. Это был не поцелуй в баре отеля — тот был грязным, стремительным, опьяняющим всплеском эмоций. Этот был другим. Это было завоевание. Это было падение. Это было уничтожение всех и всяческих границ.

Он не был нежен. Его поцелуй был требовательным, властным, почти яростным. Он был похож на человека, который, наконец, получил то, чего желал так долго и так отчаянно, что уже и сам боялся этой жажды. Его руки скользнули с ее плеч на спину, прижимая ее к себе так плотно, что она чувствовала каждый мускул его тела, каждое сердцебиение, совпадавшее с бешеным ритмом ее собственного сердца.

Она ответила ему с той же страстью, вцепившись пальцами в его волосы, в складки его дорогой рубашки, боясь, что если отпустит, то это окажется сном. Разум кричал о безумии, о предательстве, о прошлом. Но тело, ее вероломное, живое тело, пело гимн освобождения. Это было правильно, это было неизбежно: как падение в пропасть.

Он оторвался от ее губ, его дыхание было тяжелым и прерывистым. Он прижал лоб к ее лбу, его глаза были закрыты.

— Черт возьми, Ариана, — выдохнул он, и в его голосе звучала не ярость, а почти что мольба, облегчение и отчаяние одновременно.

Она не ответила. Просто провела ладонью по его щеке, чувствуя напряжение его челюсти. Этот простой, нежный жест, казалось, сломал в нем что-то окончательно. Он снова поцеловал ее, но на этот раз медленнее, глубже, с какой-то обреченной нежностью, от которой у нее потемнело в глазах.

Ее ладонь на его щеке стала тем катализатором, что окончательно разрушил последние преграды. Его ответный поцелуй был уже не стремительным натиском, а медленным, глубоким погружением, полным какой-то обреченной, почти болезненной нежности. В нем было признание — признание в том, что это больше, чем просто страсть, что это вышло далеко за рамки "ошибки" или "несдержанности".

Когда Марк наконец оторвался, его дыхание было прерывистым, а глаза, темные и бездонные,