Со временем Римма-то его подмяла, целиком себе подчинила. И бояться перестала — разве Толик ее тронет? Кто, Толик? Да ну, какая глупость… Да никогда!

Но сейчас видела: мог.

И страх, ее пронзивший, ясно давал понять: опасность никуда не делась, она тут, прямо перед ней. Стоит и орет, раздувая щеки, и дай ей повод — пойдет напролом, не остановишь.

Но Римма была сильная женщина. И биться за себя умела. И потому, не показав виду, что она чего-то испугалась, выпалила в ответ:

— Да подавись ты своим деньгами! Жмот.

— Что? — вздрогнул всем телом Толик. — Я жмот?

— Ты, кто же еще! — не отступилась Римма.

Толик жмотом не был — иначе не отдал бы свою карточку в ее полное и единоличное владение. И никогда не сверял доходы с расходами — верил. И все же копошилось в нем это мужское, извечное, от брюха идущее: как бы не объехали его в дележке у котла, не обделили куском, не уморили.

И за авторитет свой главы семейства опасался: сели на шею и погоняют. А он знай, паши. Дураком делают за его спиной и еще претензии предъявляют. Как не закричать: караул?!

— Все, пошла вон отсюда, — вдруг спокойно, и оттого особенно нехорошо, сказал Толик.

Римма озадаченно посмотрела на него.

До того странно он себя вел — она не знала, что думать.

Неужели знает? Знает и не решается сказать.

Римма жадно, как видя впервые, всмотрелась в лицо мужа. Лицо было сглаженным, дутым, без малейших признаков костей под кожей. Тюлень, а не лицо. Только нос возвышался чужеродной горбинкой. Откуда у него эта горбинка? И сыну передалась. Подбородок упрямо выдвинулся вперед, надбровье как занесенный кулак. Взгляд был сосредоточен и жесток.

Неужели знает?

Нет, не похоже. Так раскочегарило его — все сказал бы сейчас, что хотел. А раз молчит, значит, не знает.

Толик надвинулся на нее животом, как тараном. Римма невольно отступила, и перед ней в одно мгновение выросла дверь. Чуть по лицу не ударила.

Римма хотела толкнуть дверь, крикнуть еще что-нибудь, оставить за собой последнее слово.

Как он мог вообще, выставлять ее, хлопать перед носом дверью? Совсем одурел?

Римма посмотрела на дверь, подняла уже гневную руку — и удержалась.

Устала что-то. Да.

Глянула на Тишку. Тот во время ссоры стоял у ее ног, маленький, верный защитник. Даже бросил рулет, прибежал на помощь. Сейчас смотрел ей в глаза, понимал, о чем она думает.

— Ну, вас всех, — тихо пробормотала Римма, имея в виду всех, кто ее обидел, но только не Тишку, разумеется. Он всегда с ней, он ее никогда, никогда… Единственный.

И ушла — оставила поле брани. Не в ее правилах, но сейчас чувствовала — проиграет. Надо поднакопить сил, прежде чем давать новое сражение.

Но давать надо. Иначе нельзя.

Иначе жизнь кончится. Та жизнь, которую она так тщательно, по кирпичику, строила и которую считала единственно верной, безукоризненной, кончится. А это недопустимо.

Отступить она не могла. Могла только взять передышку — заслужила. Всем своим сегодняшним днем заслужила, работой этой дурацкой, болью своей, унижением, блеском собачьих глаз в темноте, диким ветром на мосту — всем.

А потому занялась тем, чем должна была заняться с самого начала — собой. И пошла в спальню.

Тишка бежал впереди, распустив поднятый хвост, словно факелом освещая ей дорогу.

В спальне был рай — так свою главную комнату Римма для себя оборудовала. Первое: повсюду цветы, пышные, выхоленные, каждый — восторг и радость. Потом мебель: теплый, светло-ореховый, натурального дерева, гарнитур удивительно точно гармонировал с цветами, покрывалом и шторами — третьим дивом рая. Шторы были фисташково-кремовые, переливчатые, из натурального шелка — деньги за них Римма отдала баснословные. Толик убил бы, если бы узнал. Но они были так плотно-невесомы, так прекрасны своими волнистыми узорами, собраны такими благородными складками и так подходили по цвету ко всему остальному — сердце замирало от счастья, на них глядя.

Все вместе это создавало в спальне вечное лето. Какие бы снега не шли за окном, какие бы не стояли морозы и не шли дожди, здесь всегда было нежное, легкое лето. Рай по представлению многих.

Именно так свою спальню Римма и ощущала: рай.

И не было места лучше на земле.

Кроме того, были премилые коврики на полу, как крошечные лужайки из подстриженной травы. Была плазма на стене, прямо перед кроватью, светильники, пара картин (одна — с букетом сирени, другая — с парковым пейзажем). Были зеркало настенное и огромное зеркало, встроенное в шкаф. Само собой, было прекрасное постельное белье из каталога. И в шкафу было все самое лучшее, и вообще здесь было все.

Как можно было устроиться лучше, Римма не представляла. Нет, представляла, конечно. Но тут она дальше своих возможностей не шла — благоразумия у нее хватало. И разъедать себе душу по тому, что недоступно и не будет доступно никогда, она не собиралась.

Что ее — то ее. И достаточно. У других и этого нет — близко нет. Так что все хорошо.

Вдохнув запах родной комнаты, Римма чуть успокоилась и принялась последовательно: переодеваться, снимать макияж, умываться, расчесываться, выбирать нижнее белье, перекладывать вещи, рассматривать себя в зеркало — одним словом, приводить свой внешний и внутренний мир в порядок.

Приводила долго, но привела. То есть, достигла главного: того внутреннего спокойствия и уверенности в себе, которое женщине нужнее любых гарнитуров и штор. Хотя, конечно, и шторы с гарнитуром нужны, как и все остальное.

Есть не хотела — объелась конфетами. Но пошла на кухню. Был уже десятый час. Римма достала помидоры, зелень и принялась крошить себе салат. Время благодаря работе в котельной она чувствовала несколько иначе, чем все остальные. День и ночь мешались друг с другом, и редко она укладывала свой распорядок в установленные нормы. В основном, руководствовалась ощущениями.

Но за здоровьем следила — о, да!

За неимением другого собеседника, общалась с Тишкой — привычно.

— Ну, понравился рулет? — спросила она.

То, что она положила в миску, было почти съедено. Значит, понравился. И Тишка, подкрепляя ее предположение, подошел к миске, обмахнул себя хвостом, как веером, присел и отъел еще немного — вот, мол, как понравилось.

— А я боялась, забракуешь, — сказала Римма. — Там еще назавтра будет. Завтра будешь есть?

Тишка смотрел на нее честно своими желтыми фарами: буду, мол.

— Знаю я, — проворчала Римма, не очень-то доверяя этой честности. — Сегодня сожрешь, а завтра будешь нос воротить. А он свежий, я спрашивала!