Дом был четырехэтажный рослый красавец. Римма любила его — обожала. Что от путей недалеко, поезда грохочут, свистки воют, диспетчеры переговариваются — мелочь. Привыкла давно. Только спится крепче под этот шум. А дом хороший. Комнаты просторные, потолки — три с половиной метра. Хоромы. Ее личные трехкомнатные хоромы. С кладовкой, балконом, кухней в десять метров и подвалом внизу. Когда двадцать лет назад Толику дали эту квартиру, Римма долго не могла поверить, что бывает настоящее счастье на свете. Может быть, тогда с ней и случилось это — вера в странное. В необъяснимое. А как было не поверить? После тесноты и непроглядное может вдруг оказаться на чём-то вроде облака, квартира была на верхнем, четвертом этаже. И с этого облака глядеть вниз, и земли, тяжкой, душной, не чуять, и думать — не может быть! Потому что не может быть.

До сих пор это чувство ее не покидало.

Но сейчас она думала о другом.

Валера.

Римма поднялась наверх, почувствовав на последнем пролете, что слегка задохнулась. Все-таки вымотала ее эта соль. И через деревню неслась, как бешеная. Собаки еще… Надо себя беречь, а то так и до врача недалеко.

Она вошла в квартиру и мгновенно почувствовала: что-то случилось. И хотя Тишка, как обычно, вышел встречать ее, и терся о сапоги, обнюхивал сумку, вытягивая шею, — что-то случилось.

— Ну, что тут у вас? — спросила она у Тишки.

Тот посмотрел ей в глаза, хотел что-то сказать — и не сказал. Римма верила: когда-нибудь скажет.

Она разделась — одна. Не считая Тишка. Никто не вышел ей навстречу, ни муж, ни сын. Хотя оба были в своих комнатах. У Толика горел свет и работал телевизор. У Сашки дверь в комнату закрыта. Но дома. Римма определила по одежде. Да и так слышала — внутренним своим чутьем.

«Поругались, что ли? — подумала она. — Из-за чего? Или Толик спит? Нет, в это время вряд ли».

Настроение, и без того мрачное, помрачнело еще больше. Римма разулась, занесла пакет с едой в кухню. Тишка лез мордой в пакет, не мог дождаться угощения.

— Тебя что, целый день не кормили? — раздраженно спросила Римма, отпихивая его.

Но Тишка в ее отпихивания не верил, и лез дальше. Римма осмотрела его миску: почти все, что она положила утром, нетронуто.

— Совсем ты зажрался, — проворчала она, вычищая миску в мусорное ведро. — Вот посажу на одну ливерку — будешь знать.

Тишка и в ливерку не верил, прекрасно знал, о чем она говорит. И внимательно следил за тем, как она достает из пакета рулет, отрезает от него изрядный кусок и кладет в миску.

— Подожди, пусть согреется! — попыталась удержать его Римма.

Но Тишка уже ворчал над рулетом, и жадным движением челюстей давал понять — то!

— Как хочешь, — сказала Римма сердито. — Жри холодное. Тебе же хуже будет.

Но еще какое-то время полюбовалась, как Тишка уплетает рулет. Завораживающее зрелище. Настоящий зверюга, хищник. Слава Богу, угодила. Хоть это не придется Толику доедать. Толик-то доест и не заметит, но все-таки в первую очередь хотелось Тишке угодить.

Угодила.

Она пошла в ванную, вымыть руки. И едва зашла — гнев ударил в самое сердце.

Тишка, или, если брать полное его имя, Тихон, был кот взрослый, семи лет от роду. Это был очень пушистый, предки чистокровные персы, дымчато-серый, с беловатыми подпалинами на морде и животе, очень умный, самостоятельный и всеведущий член семьи. Все, что он делал, было безупречно, по его мнению. Но этого же мнения придерживалась и Римма и заставляла остальных членов семьи считать так же. А что? Он не шумел, спать никому не мешал, под ноги не лез, на стол кухонный чтоб забраться — ни-ни, на мусорное ведро и цветы внимания не обращал. Да, привередлив был в еде. Но могут же быть у него свои слабости? Тем более что главной радости жизни он был начисто лишен — пришлось лишить, его же спокойствия ради. Вот и ушло все в гастрономический изыски — закон компенсации, так сказать. Зато ходил он по большой нужде исключительно в ванную, и даже не в ванную, а в раковину, находящуюся в ванной. Очень элегантно. Он запрыгивал в раковину, делал в ней свои дела и уходил. Все. Сам додумался, никто не учил. Оставалось только забрать то, что он после себя оставил, кусочком туалетной бумаги, бросить в унитаз — и нет проблем. Ни лишних расходов на наполнители, ни запаха — ничего. Ангел, не кот.

Все знакомые завидовали, мечтали научить своих, но попробуй научи. Не всякий обладает таким интеллектом. А то, что Тишка был кошачий гений, Римма поняла давно.

Хотя Толик все время над ней посмеивался.

Посмеивался, но в раковине за ним убирал, когда ее дома не было!

А сейчас не убрал.

В белой чаше фаянса, как на ресторанном блюде, сохла незамысловатая Тишкина фекалия. Сохла давно, судя по запаху. И если бы не закрытая дверь, Римма учуяла бы ее сразу.

И сразу бы побежала ругаться столиком — совсем обнаглел!

А так убрала из раковины и побежала. Как же, простить. Еще чего!

Она остановилась на пороге зала — комнаты, которую занимал Толик. У них у всех было по комнате: зал — у мужа, бывшая детская — у сына, спальня — у нее. У всех по телевизору, у сына телевизором служил громадный монитор компьютера, — у всех по своей двери, у всех — свое законное личное пространство.

С одной только поправкой: все это пространство целиком принадлежало Римме.

И Тишке, само собой.

Толик лежал на диване, смотрел в телевизор. Смотрел, как всегда, хоккей — кошмарное занятие. Живот Толика лежал на диване, как его близкий друг. Смотрел вместе с ним хоккей. Не в одиночестве, то есть, муж время коротал.

— Ты что не мог вынести за котом? — закричала с порога Римма, с отвращением взирая на живот мужа.

Совсем поросенок. Карась, как зовут его друзья. Ну, чистый карась.

А щеки — когда он разъел такие щеки? Шире головы в два раза, как шары к лицу привязаны.

Толик слегка повернул голову и живот.

— Иди ты… со своим котом! — с финальным повышением интонации прокричал он в ответ.

И отвернулся.

Римма опешила.

Что они все, сговорились сегодня? Что за день такой?

Чтоб Толик ей так ответил? Ну, соврал бы, что не видел — она бы побурчала и успокоился.

Нет, заорал в ответ — и как заорал.