Всё, кроме родителей. И, последние десять лет, девушки, которая сбежала от меня.

Та Залак закатила бы глаза или съязвила насчёт моей наглости. Потом отвернулась бы, скрывая румянец.

Раньше она всегда улыбалась. Смеялась, и мой мир замирал, чтобы услышать этот звук. Она всегда улыбалась мне, и я напоминал себе: ничто не важно, кроме неё. Сохранить эту улыбку. Заставить её смеяться. Помочь ей стать женщиной, которой она будет гордиться.

И я потерял всё это.

Годами я мучился вопросом: сделал ли я достаточно? Может, это моя вина, что она не знала — я готов на всё ради неё. Может, я плохо это объяснил. Может, стоило сильнее убеждать её остаться. Может, не стоило уходить, когда она сказала.

Потому что теперь она — тень, цепляющаяся за плоть, и я не переживу её потери во второй раз.

Без слов она отступает, пропуская меня внутрь. Я оставляю ботинки на полке у входа и помогаю себе с её посудой.

Она почти не тронула продукты, которые я купил, но я сдерживаюсь и не комментирую. Мы оба делали то, что нужно, чтобы выжить, и то, что приближало нас к могиле.

Залак включает свет, и мини-люстра над столом озаряет комнату. Мы накрываем на круглый обеденный стол посередине. Она замирает, когда я достаю из пакета дал тадку, и я делаю вид, что не заметил боли в её взгляде.

Она двигается не так скованно, как обычно, и почти не сутулится. Три сеанса у физиотерапевта в неделю явно дают результат.

А ещё говорят, деньги не могут купить всё.

Я чувствую её пронзительный взгляд, когда раскладываю еду, кладя ей порцию больше, чем она сможет съесть, и с трудом сдерживаю ухмылку.

Ну а что мне остаётся?

Зал бормочет что-то, звучащее подозрительно похоже на «чёртов придурок», и я подавляю смешок. Ставлю тарелку перед ней, а себе накладываю чуть больше, чтобы у неё не было повода жаловаться или пытаться переложить еду мне.

— Спасибо, — говорит она без тени благодарности.

Всегда такая сложная.

Я отламываю кусок наана и делаю вид, что не наблюдаю, как она ест дал. Сердце, кажется, останавливается, пока она жуёт, и я снова чувствую себя ребёнком, бегущим домой, чтобы показать маме бусы из макарон, сделанные в школе.

Залак не выдаёт, что думает о блюде, которое раньше было её любимым. Когда мы были вместе, она ненавидела готовить. Она обожала дал тадку, но её мать отказывалась его готовить, потому что брат терпеть не мог эту еду. Когда я впервые попробовал приготовить его, мы оба решили, что лучше выбросить и заказать доставку.

Я облизываю губы и набираюсь смелости спросить:

— Тебе нравится?

Она поднимает глаза, будто забыла, что я здесь, и я клянусь — уголки её губ дрогнули, словно она тайно хочет улыбнуться.

— Лучшее, что я ела за годы. Где взял?

— Зашёл в одно место по дороге.

С трудом сдерживаю торжествующую ухмылку. Сердце растёт в размерах, и я заставляю себя есть как можно медленнее, чтобы продлить время в её компании. Но по мере того, как тянется тишина, то же беспокойство, что было по дороге сюда, медленно возвращается.

Я привык к тишине. Она — всё, что я знал с тех пор, как шесть лет назад умерли родители. Единственные, кто разделял со мной ужин, — деловые партнёры или случайные люди в ресторанах.

А сейчас…

Мы будто чужие.

Раньше мы знали друг друга как свои пять пальцев. А теперь, глядя, как она ест, будто сам процесс для неё в новинку, я чувствую, будто снова погружаюсь в мир поверхностных отношений и пустых разговоров.

Я хочу знать всё о ней.

Зелёный — всё ещё её любимый цвет? Она по-прежнему слушает грустную музыку в душе? Пьёт кофе с молоком, или жизнь заставила перейти на чёрный? Она всё ещё хочет стать журналисткой? Всё ещё поджаривает хлеб в тостере, предварительно намазав маслом?

Я делаю глоток воды, чтобы прогнать ком в горле.

— Почему ты решила пойти в армию?

Залак замирает, наан на полпути ко рту тоже. Мой взгляд падает на татуировку скорпиона на её руке, и мне вдруг страшно хочется рассмотреть её поближе.

Медленно она кладёт лепёшку на стол и откидывается на стуле, хмуря брови, будто прошло так много времени, что она забыла ответ.

— После той ночи… — она откашливается и выпрямляется, наконец глядя на меня, — учиться на журналистику, политологию или что-то ещё казалось бессмысленным. Денег хватило на пару месяцев, а потом — ничего. Я не могла устроиться на постоянную работу, поэтому какое-то время работала в рознице. Офис — просто кошмар. А потом я увидела рекламу о наборе в армию. Еда, жильё, зарплата и место, совершенно не похожее на мою прежнюю жизнь — это было именно то, что мне нужно.

Я стараюсь не моргнуть. Она всегда пыталась доказать что-то матери, и лишь позже я понял: она сбежала, чтобы доказать себе, что чего-то стоит.

— И ты выбрала снайпера? Почему-то мне кажется, наши стрельбы по мишеням на винограднике вдохновили тебя на карьеру.

— Не льсти себе. Мы стреляли из обычных фермерских винтовок.

— Слишком поздно. Я беру на себя полную заслугу за твоё знакомство с оружием. — Ухмыляюсь, затем насвистываю, разглядывая её. — От стрельбы по бутылкам до рекорда по подтверждённому убийству с тысячи трёхсот метров. Для тебя нет предела.

Лёгкий румянец на её щеках только укрепляет мою уверенность: я верну свою девушку.

— Просто условия были идеальными.

— Не принижай свои достижения.

— Это рекорд для женщин, — поправляет она. — У мужчин результаты в два раза лучше. Якобы.

Её ответ заставляет меня улыбнуться. Потому что теперь я могу сыпать статистикой и очаровывать её фактами.

— Женщины составляют восемнадцать процентов армии, и только два процента снайперов — женщины.

Как я и ожидал, её глаза слегка расширяются. Я подготовился, и она это знает. Сегодня вечером очки в мою пользу.

— Рекорд по дальности принадлежит пятидесятивосьмилетнему украинцу. Если посмотреть топ-20 самых дальних выстрелов, там нет ни одной женщины, а все мужчины либо седые, либо с залысинами. Хотя ты была бы в этом списке, если бы данные обнародовали. И, вероятно, самой молодой.

Что-то тяжёлое сжимает грудь, когда она переводит дыхание.

— Полторы тысячи метров.

Я моргаю.

— Что?

— Вот какую цель я поставила, как только специализировалась, — объясняет она, ковыряясь в еде. — В XIX веке один мужчина совершил подтверждённое убийство с тысячи четырёхсот метров. Без прицела, без наводчика, с обычной винтовкой. Если он