У нее перехватило дыхание. Я точно знаю, потому что ее грудь прямо у меня под носом, и она не вздымается. Кажется, у меня даже уши вспотели. Я и не знал, что человеческое тело на это способно. Когда глажу ее по щеке, она закрывает глаза, но вспышка срабатывает еще раз, вырывая нас из маленького мирка, в котором есть только мы вдвоем. Луна судорожно вдыхает и выбегает наружу, а я остаюсь внутри, чтобы прийти в себя. Когда выхожу, мы вместе рассматриваем получившиеся фотографии.

– Камилле нравится Трэвис, – вдруг говорит она ни с того ни с сего.

– Реально? Она сама тебе об этом сказала?

– Как думаешь, ей стоит признаться?

Она вертит в руках снимки, не сводя глаз со своих пальцев на ногах, выкрашенных иссиня-черным лаком. И я, не задумавшись, отвечаю:

– Боюсь, они разрушат свою дружбу, если попробуют что-то такое.

Когда она поднимает голову, на долю секунды мне мерещится грусть в глубине серых глаз. Она слабо улыбается и говорит:

– Ты прав. Лучше им остаться друзьями.

Затем, опустив голову, она протягивает мне руку. Не обращая внимания на легкий укол в сердце, хватаю ее ладонь и иду за ней по аллее, думая, что пошел бы за этой девчонкой на край света, если бы она попросила.

Глава 17. Лиам

Луна у меня в пентхаусе. В моем душе.

Мягкость ее груди, которой она прижималась ко мне.

Ее пирсинг, черт возьми.

Тепло ее кожи. Ее улыбка. Ее скрытность.

Все это нужно скорее выбросить из головы, чтобы она наконец заработала.

Когда ступаю на землю Города ветров, меня накрывает лавиной чувств. Мне хорошо, плохо, страшно и душно. Сев в «Астон Мартин», еду по северной части Мичиган-авеню и снова погружаюсь в воспоминания. Спроси кто меня, был ли я по-настоящему счастлив в этом городе, и я не смогу ответить. Долгое время я просто плыл по течению. Бесцельно блуждал с сердцем, изъеденным тоской и ненавистью. И проклинал каждую шестеренку той махины судьбы, которая забросила меня сюда.

Жалкого, разбитого. Одинокого.

После случившейся трагедии мы уехали из Каролина-Бич. Нас там больше ничего не держало. Ничто больше не имело смысла. Поэтому мы перебрались в Чикаго за пару месяцев до того, как мне исполнилось восемнадцать. Нас приютила у себя Одесса Смит, моя крестная и лучшая подруга мамы с тех пор, как они познакомились в старшей школе глухой деревушки в окрестностях Лондона. От мамы осталась лишь бледная тень той, кем она была раньше, а я сдался собственным демонам. Учеба в университете превратилась в призрачную мечту. Вместо этого я вечерами шлялся по клубам, спал с девчонками, пробовал все виды дряни. Границы допустимого размывались все больше. После предательства Луны и того, что случилось с моей семьей, я потерял чувствительность. Я больше не хотел, чтобы сердце билось как прежде. А может, просто хотел сдохнуть, чтобы спастись от одиночества. Делал глупости одну за другой, ввязывался в драки и угонял машины с Маттео. Даже толкал мажорам всякую фигню, пока меня не загребли копы. Поначалу было забавно, когда мать забирала меня из участков. По крайней мере, ей приходилось ради этого выходить из дома. Пока однажды за нее это не стала делать Одесса. В такие дни мне было уже не так смешно. Оди Смит всех держала в ежовых рукавицах. Она возглавляла самую крупную косметическую компанию на восточном побережье, с ней шутки были плохи. Я еще в первую нашу встречу понял, что у нее на меня были большие планы, и ее любовь и внимательное отношение долго приводили меня в ужас. Она не хотела смотреть, как я скатываюсь по скользкой дорожке, но я упрямо отказывался вставать на праведный путь.

Однажды вечером, после драки, я снова оказался в участке. К несчастью, это оказалось последней каплей в моей истории приводов. Мне скоро должно было исполниться восемнадцать, и, когда коп упомянул тюрьму, я будто получил отрезвляющую оплеуху. Хорошую трепку, которую давно заслуживал. В тот вечер Оди приехала не сразу. На лице у нее было написано, что долго она не продержится. Разочарование, которое я в тот вечер увидел в ее глазах, потушило что-то во мне. Она была всем, что у меня оставалось, и мысль о том, что она опустит руки, меня ужаснула. Тогда я понял, что домой уже не вернусь.

Через два дня меня перевели в центр для трудных подростков. Еще через три Оди поставила мне ультиматум: шесть месяцев под стражей там или два месяца общественных работ, а потом учеба, получение диплома, поступление в университет и получение специальности.

«Любой, лишь бы ты был счастлив, – сказала она мне, утирая слезы. – Ты должен перестать заниматься саморазрушением. Она бы этого не хотела, птенчик мой. Я люблю тебя как собственного сына, возвращайся домой».

В тот день, сидя с затуманенным слезами взглядом в зале для посещений, я хотел броситься ей в объятия и разрыдаться, как дитя. Но я был слишком горд и ничего не сказал. Просто развернулся и ушел с ее словами, звучащами в ушах. Я обязан был постараться – ради нее, ради себя. Поднять голову. Посмотреть прямо перед собой.

«Если проходишь через ад, не останавливайся».

Через четыре месяца я выпустился из школы дистанционно и поступил в государственный университет Чикаго на специальность «Менеджмент в музыкальной сфере». Впахивал как одержимый, а через три года открыл независимый лейбл, которым управляю до сих пор.

В ноздри ударяет запах застарелого табака. Я снимаю пиджак, вешаю его на вешалку и прохожу в гостиную. Шторы не задернуты, но, в отличие от бардака в прошлый мой приезд, в квартире убрано. По пути подбираю какое-то валяющееся на полу шмотье и бросаю на диван. Ругаюсь, споткнувшись о валяющиеся на полу туфли, которые стоили бешеных денег. Холодильник оказывается полупустым. Пива в нем больше, чем воды, не говоря уж об упаковках испортившегося фастфуда. Единственная бутылка с водой прячется между двумя ведрами майонеза, и я тут же выпиваю ее