Ничего нового она не узнала. Достаточно было вбить мое имя в поисковую строку, чтобы узнать все о моей блестящей карьере. У меня не было секретов, кроме одного, который я готов был унести с собой в могилу.

– Прежде чем я выбрал свой путь, я был успешным предпринимателем. Я рос в католической семье, ходил в католическую школу и вложил в этот интернат так много денег по личным причинам.

– Каким?

– Отец Константино мой лучший друг с детства.

– Это он втянул вас в целибат?

– Я выгляжу как человек, которого куда-то втянули?

– Хороший вопрос, – она поджала губы. – Но ведь вы занимались сексом? Или вы девственник?

– Я не девственник. Когда мне исполнилось тридцать, я принял решение сделать со своей жизнью нечто большее, стать кем-то большим.

– И вы подумали: «А стану-ка я учителем, бессердечным недотраханным бессребреником»?

– Я посвятил себя этому заведению и вложил сюда все свое состояние, потому что хотел стать пастухом.

– А мы ваши овцы. – Она медленно выдохнула через нос и закусила внутреннюю часть щеки.

Я говорил честно, за одним важным исключением. Им был секрет, о котором никто не узнает.

– Как благородно с вашей стороны, отец Магнус. Наверное, вы лучше, чем я. – Она оперлась руками о стол и наклонилась ко мне. – Но это не значит, что вы принимаете более верные решения, касающиеся моей жизни. То, что готовит мне этот год, определит мою жизнь. Посмотрите на меня, – она указала на свое лицо. – Посмотрите внимательно мне в глаза. Вы видите женщину, которая готова на все ради единственной страсти, от которой меня вечно отделяют какие-то придурки.

– Если вы называете меня придурком…

– Самым придурошным из всех. Но знаете что? – она стиснула зубы. – Я хочу этого больше, чем вы.

– Чего именно? В чем ваша главная страсть?

– Во всем. В независимости, самопознании, любви, духовном и профессиональном росте – во всем, что по праву принадлежит мне. – Ее сбивчивое дыхание перешло в завораживающую мешанину звуков, излучающих настойчивость и уверенность. – Моя страсть в том, чтобы жить той жизнью, которую я хочу, и никто мне в этом не помешает.

– Отлично. – Я собрал лежащие на столе бумаги и открыл ноутбук. – Тогда помечтайте о вашей великой страсти, пока стоите на коленях, оттирая пол в этом классе.

– Что? Почему?

– Ноль процентов понимания, мисс Константин.

– Понимания чего? – она стиснула пальцами край стола. – Что вас нельзя называть придурком?

– И ваше обзывательство, и ваше отношение, и вопиющее неуважение, – я смотрел на экран. – Где найти ведро и швабру, вы уже знаете.

– Неуважение? – она с издевкой рассмеялась. – Это называется прямолинейность. Произносится как «Пошел ты на хрен». – Развернувшись, она поспешила к двери. – Сам мой свои полы.

Не успела она произнести последнее слово, как я уже соскочил со стула. В мгновение ока я оказался у двери и, когда ее рука была на ручке, я уже придерживал дверь, чтобы та не открылась.

Она тут же затаила дыхание и медленно повернулась ко мне. Ее взгляд упал на мои ноги, затем выше, проскользнул по моей ширинке, а потом остановился на моей груди. Наши лица были настолько близко друг от друга, что она отодвинулась, и вот я смотрел на ее изящные, чарующие черты.

Воздух был заряжен напряжением и враждебностью.

Ее ресницы дрогнули, и ее голубые глаза встретились с моими.

– Отошлите меня домой или отшлепайте. Но мыть полы я не буду.

– Осторожнее, Тинсли. – Я пытался побороть желание протянуть руку и схватить ее за горло. – Ты понятия не имеешь, о чем просишь.

Перекинуть ее через колено и выпороть по голому заду казалось не такой уж и плохой идеей. Или это во мне говорили мои больные наклонности?

Словно прочитав мои мысли, она сглотнула, и кровь отхлынула от ее лица.

– Когда закончите здесь, переходите в соседнюю комнату, а потом в ту, что напротив нее.

У нее на щеке дернулся мускул.

– Я…

– Подумайте, прежде чем что-то сказать. На этаже шесть классных комнат. А еще церковный и гимнастический залы с очень дорогими полами.

– Если я весь день буду играть в уборщицу, когда мне заниматься?

– Не волнуйтесь об этом, принцесса. Я буду читать вам, пока вы работаете.

Она удрученно вздохнула. От этого звука у меня приятно перехватило дыхание. Она пошла к кладовой.

Этот субтильный эльф станет моей погибелью.

Глава 13

Магнус

Тинсли драила полы на повседневной основе.

В следующие четыре недели она училась, стоя на коленях с тряпкой чаще, чем сидела за партой. Пока она ползала с намыленной тряпкой по полу, я стоял подле нее, читая ей лекции по физике, политологии и сравнительному государственному управлению, по латинской литературе и католицизму.

Про память она не наврала. Действительно, один раз что-то услышав, она могла воспроизвести это почти дословно. То же самое доказывал каждый сданный ею тест.

Единственное, что ей не давалось – это послушание.

Она часто опаздывала, нарушала комендантский час, но самое ужасное был ее язык.

Она была вульгарной, болтливой, слишком умной всезнайкой, и жила так, словно ее единственной целью было меня доконать. Никто и никогда не позволял себе так со мной разговаривать, и, кажется, ни одно наказание не могло это исправить.

Через четыре недели социальной изоляции, лишения еды, психологического унижения, тяжкого труда, я понял, что ей нужно.

Физические страдания.

Боль.

Надо было пороть ее ремнем, снова и снова.

За годы моей работы здесь я применял порку в трех случаях. И всякий раз это были исключительные случаи, когда ученики были дикими и неуправляемыми, а сама порка нисколько их не смущала. А я не испытывал физического влечения к девочкам, поэтому в конце концов исключил всех троих.

Тинсли хотела, чтобы я ее исключил. Но я не собирался ей потакать.

Значит, оставалось драить полы.

Или применять физическое наказание.

Шлепать.

Бить.

Пороть.

Сечь.

Душить.

Я не мог. Не должен был по тысяче причин, которые сходились в одну.

Я этого хотел.

Я хотел прикоснуться к ней так сильно, что, если бы сделал это, то это стало бы немыслимым, неконтролируемым, потрясающим сексуальным наслаждением.

За все это время я тронул ее единственный раз. Четыре недели назад я позволил себе провести большим пальцем по ее губе. И это прикосновение вызвало противоречивые, отчаянные наваждения, рожденные самыми темными глубинами моего разума. С тех пор я старался держать руки подальше от нее и изжить свои темные мысли.

Если бы я коснулся ее снова, я приобщил бы ее к