Мы замолчали. Часы на стене отстукивали ровно. Он смотрел на фотографию жены.

— Перед смертью Марина сказала мне одну вещь, — голос стал тише. — «Руслан, не путай вину с любовью. От вины люди рассыпаются. От любви собираются». Я тогда не понял. Сейчас понимаю. Тима к тебе пришёл с виной, а надо — с любовью. Тихой. Без этих объявлений и показухи. А ты… — он повернулся ко мне, — ты не путай гордость с правом на жизнь. Гордость держит, да. Но жить мешает. Жизнь — это блины по воскресеньям, смешные песни в караоке и чёртов базилик на подоконнике. А не монумент «я выстояла, я сильная и ты прошлое».

Я прикрыла глаза. Её слова через его рот ударили точно. Про вину и любовь. Про гордость и жизнь. Я ничего не ответила. Просто дышала.

Он вздохнул тяжело так и продолжил:

— Что бы ты ни решила — я на твоей стороне. И на его, как бы это ни звучало. На стороне того, чтобы вы оба не искалечили остаток своих лет. Ты не обязана возвращаться. Но и держать на вытянутой руке всю жизнь — тоже не обязательно. Можно поставить на стол чай. Сказать «как дела». И не умирать от этого. Не стоит внутри себя в тисках держать то, что жаждет вырваться наружу. И не важно любовь это или ненависть к человеку. Жизнь, она ведь не вечная и так потом спустя время больно вспоминать все те годы, что были потрачены зря.

Я кивнула.

Мы ещё немного посидели — он рассказал пару простых историй о Тимуре мальчишкой: как тот воровал сливы у соседки и как после первого проигрыша в борьбе неделю тренировался во дворе. Я смеялась — по-настоящему. На выходе он помог мне надеть пальто, на пороге задержал:

— Виктория… Если тяжело — звони. Не про него, про себя. Я рядом. Старик конечно, но не бесполезный.

— Спасибо, Руслан Леонидович, — обняла его быстро, неловко. Он пах табаком и шершавой шерстью свитера.

На улице было прохладно. Я шла домой медленно. В голове стучало: «не путай вину с любовью». И ещё — «не путай гордость с правом на жизнь».

Я остановилась у киоска, купила горячий чай в бумажном стакане и смешной бублик с маком. Села на лавку и съела бублик руками, отщипывая, как ребёнок. И вдруг стало легче. Не потому, что простила или решила что-то. А потому что в груди появилась ясность: я могу выбирать. И каким бы не был мой выбор, он только мой и никто не имеет права его осуждать.

ГЛАВА 15

ГЛАВА 15

Тимур

Я приехал без звонка. Знал, что в это время он дома уже. И что приехал пару дней назад. На коврике — его старые кеды, рядом аккуратно стоят новые ботинки: купил и всё равно носит кеды.

— Почему не сказал, что прилетаешь? — с порога. — Я бы встретил. Ты что, один из клиники тащился? С аэропорта, с вещами?

— Мне не восемнадцать, Тим, — буркнул он, отступая, чтобы я прошёл. — И не восемь. Семьдесят давно перешагнул, если забыл. Ноги ходят, голова ещё варит. Успокойся. Садись. Ужинать будем, я как раз почти доготовил и толковать «о всяком».

Я скинул пиджак на спинку стула, ослабил галстук.

— Где экономка твоя? — оглядел кухню. Чисто, но по-мужски: всё под рукой, ничто не «для красоты».

— Прогнал, — отрезал. — Готовит мерзко. Жрать эту пресную ересь я не буду.

— Тебе диета прописана, отец.

— Диета — это не кипяток с курицей, — поднял бровь. — Я не собака. Сварил суп — нормальный, без фокусов. Сядь, не ершись.

Сели. Пар от кастрюли, на столе хлеб, солёный огурец, тарелка с зеленью. Он разлил по пиалам компот — врач ему строго на строго приказал «без спиртного». Выпили как тост — просто так.

— Как клиника? — спросил, снимая шкурку с огурца.

— Как клиника, — пожал плечами. — Все как везде, только в десять раз дороже. Уколы, капельницы, умные лица. Сказали жить. Я и живу.

— Живи, — кивнул я. — Но в следующий раз звони. Я встречу.

— Встретишь, — махнул. — Дай бог, если сам не утонешь в своих делах и полетах. — Опустил в тарелку ложку, посмотрел прямо: — Ладно, хватит кругами ходить. Говорить будем не про диету. Про тебя.

— Началось, — вздохнул я.

— Началось давно, — сказал он спокойно. — Когда ты Вику оставил. Я этого не поддерживаю. Совсем. Слышишь? Совсем. И не потому, что я святой. Я самой жизни это не прощу — таких женщин бросать нельзя.

Я опустил глаза. Ложка в руке стукнула о край тарелки.

— Пап…

— Не «пап», — поднял ладонь. — Послушай. Мы с твоей матерью жили тяжело и по-разному. Ссорились так, что стены звенели. Но когда её скрутило, я, дурак, первый месяц тоже хотел сбежать. А в пятый вообще почти это сделал. Не герой я. Хотел не видеть капельницы, не слышать, как она ночью дышит как через тряпку. Знаешь, что меня удержало? Она сама. «Если уйдёшь — не возвращайся». Я остался. И с тех пор понял простую вещь: рядом быть страшнее, чем бежать. Но только рядом ты потом не живёшь с гнильцой внутри.

— Я знаю, — выдохнул я. — Я ушёл как трус. Испугался. Сломался.

— Не спорю, — он не смягчил. — Ты сделал больно. Но теперь слушай дальше. Ошибки бывают у всех. Даже у тех, кто дудит про «ценности» с трибун. Вопрос не в ошибке. Вопрос — что ты делаешь после. Ты пришёл, признал? Пришёл. Сказал «я виноват»? Сказал. Этого мало. Но это начало.

Мы ели молча пару минут. Ложки звенели, как метроном. Он продолжил:

— Вика сильная, но не железная. Ей не нужен герой на белом коне и не нужен нытик у порога. Ей нужен нормальный человек. Суп привезти. Бумаги оформить. Молчать рядом, когда плачет. Смеяться, когда может. И ни шагу