— Я многогранный, — ответил без паузы.

— И иногда — многословный.

— Сегодня — нет, — и действительно замолчал.

Мы вернулись. Федя тянул «золотые купола» (кто-то всё-таки это включил), Гордей размахивал рукой как дирижёр, Марина включила фонарик на телефоне и делала вид, что это софит.

На прощание он взял пальто, посмотрел прямо:

— Вика, я буду рядом, как договорились. Но я не отступлюсь. Буду стучаться. Нормально, по-человечески.

— Стучи, — сказала я. — Дверь у меня крепкая.

— Я выдержу, — улыбнулся.

— Увидим, — ответила.

Он хотел коснуться моей руки — остановился. И это было правильно. Я вышла с девочками в коридор, пока мужчины расплачивались. Лида прошептала:

— Ты супер.

— Я — живая, — сказала я. — И да, мне чуть-чуть понравилось спорить. Чуть-чуть.

— А ему понравилось больше, — фыркнула Марина. — Упрётся — сломает лоб.

— Пусть лучше выучит второй куплет своей песни, — ухмыльнулась я.

На улице пахло поздней осенью и жареными каштанами у метро. Мы обнимались у такси, смеялись над неудачными нотами и нашими «талантами».

Телефон завибрировал уже почти у дома: «Спасибо за вечер», — от Тимура.

Я посмотрела на экран и, подумав, ответила: «Спасибо за честность и за воду у стойки».

Положила телефон в карман, вышла из машины и подняла воротник. Небо было тёмным и в тоже время каким-то чистым. Внутри — тихо и тепло. И чуть-чуть азартно. Но это еще ничего не значит.

ГЛАВА 14

ГЛАВА 14

Спустя несколько дней тишины, как мне казалось, неожиданно позвонил человек, который сам уже не раз был на волоске от смерти. Я уже и не надеялась услышать его. Голос хрипловатый, сухой:

— Виктория, здравствуй. Это Руслан Леонидович… Не сочти за наглость, пригласил бы тебя на ужин, если ты не против и есть пара часов свободных. Просто поговорить. Я вернулся с клиники и хотел бы увидеться.

Я помолчала.

— Когда?

— В четверг. У меня дома. Я так же, на Первой линии. Приедешь?

И несмотря на сомнения в четверг к семи пришла. Большой кирпичный дом, на пороге пахнет пылью и табаком — видимо мой бывший свекор снова курит. Дверь он открыл сразу, будто ждал у порога.

Похудевший, седой почти весь. Глаза — как у Тимура, только усталость не спрятана. Внутри все также как помню: книжные шкафы, старый сервант, круглый стол с чистой скатертью, на стене — чёрно-белая фотография молодой женщины. Я знала: его жена, мама Тимура.

— Проходи, — подвёл к столу. — Я не кулинар, не суди строго. Суп, рыба, компот. И хлеб. Хлеб — это святое. Прогнал эту чертову повариху, что Тимур присылает ко мне, не инвалид я, сам могу себе сварить.

Мы ели молча первые минуты. Он слушал, как я опускаю ложку, как чайник щёлкает. Я смотрела на его руки — дрожат.

— Спасибо, что пришла, — сказал он, когда стало неловко молчать. — Я не за сына говорить хочу. И не вымаливать. Мне важно… понять, как ты. И сказать то, что должен.

— Я нормально, — ответила. — Работаю. Лечусь по плану. Лера рядом постоянно. Он просто мое спасение, Руслан Леонидович.

Он кивнул, моргнул часто.

— Вижу. Ты на ногах. И ещё вижу: ты не остыла. Не к жизни — к Тимуру. Есть там жар. А у него… у него голова, наконец, догнала сердце. Поздно, но догнала.

Я усмехнулась коротко.

— Голова догнала — ноги убежали.

Он не обиделся.

— Каждый человек способен на ошибку. Большую. Гадкую. Я тебе так скажу… Когда моя Марина заболела, — он кивнул на фото, — я тоже испугался. До дрожи. Хотел уйти. Серьёзно. Не потому, что не любил. А потому что не выдерживал видеть, как любимый человек тает, угасает на глазах. Хотел уехать на рыбалку «на неделю» и не возвращаться. Чтобы не слышать аппарат в палате, не видеть, как она худеет. И знаешь, что меня удержало? Она сама. Сказала: «Руслан, если уйдёшь — не возвращайся. Если останешься — останься и будь рядом до самого последнего вздоха моего». Я остался. И держал её за руку, когда сердце остановилось. Не герой я. Просто муж.

Я сглотнула ком в горле.

— Ваш сын — ушёл. Значит, не такой уж огромной была его любовь ко мне, Руслан Леонидович.

Он вздохнул.

— Ошибаешься, милая. Любовь у него к тебе была — большая, неловкая. Но страх оказался выше. Знаешь, откуда я знаю? — постучал пальцем по груди. — Я сам болею. Не рак, но хорошего мало. Клиники, анализы, капельницы — как по расписанию. Лежал и в наших, и заграничных, и в таких, где стены облезлые. И везде видел: рядом с больным всегда сидят два типа людей. Одни — держат. Другие — бегают вокруг и делают вид, что заняты «важным», но это не потому, что им плевать, Виктория. Вторым легче. Тимур пошёл по легкому пути. Это не оправдание. Это диагноз его слабости. Но не отсутствие любви.

Я молчала. Он налил мне компота, себе — воды.

— Твой плюс не в том, что ты простила или нет, — продолжил он. — Твой плюс — ты живёшь. Ты нашла в себе эту, как её… стойкость. Не броню. Стойкость. И я это уважаю. Ты не попросила у него денег, не повисла на шее у дочери, не сделала из себя икону. Ты пошла и сделала свою жизнь заново, восстановила по кускам. Молодец. И я сейчас не поддакиваю ради приличия. Я тебя вижу.

— Спасибо, — сказала я, и от неожиданности стало тепло.

— А теперь про моего сынка, — он криво усмехнулся. — Он виноват. Но он и осознал. Это редкая птица — умеет признать. Я с ним говорил не как «папа с сыном единственным», а как мужик с мужиком. Он один раз врал, а потом уже не смог. И с тех пор ходит как человек, который носит внутри камень. Глупость? Сам положил — сам носит. Но… — он поднял палец, — любовь к тебе у него из тех, что спустя годы не выветривается. Это не романтика, это привычка души. И это редкость.

— Мне не нужна редкость, — сказала я тихо. — Мне нужна честность. И спокойствие. Я его потеряла. Он помог потерять.

—